Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Она застыла на месте; этому человеку известно, где она провела ночь. Он ее поджидает, она должна, пройти мимо него, ей от него не ускользнуть. Подняться на дюну и убежать? Как ни был он тяжеловесен, оставалось все же несомненным, что он взберется наверх раньше и перехватит ее. Она зашагала снова, нужно было идти прямо на него, как ни стучало сердце. Его нельзя было избежать, и он смотрел на нее и шел — пока еще издалека. Но она должна была немеющими ногами отмерить все расстояние.
Человек делался больше и больше. На нем была круглая черная шляпа и огромный черный плащ. До чего плотным должен быть этот плащ, если утренний ветер его не шевелит! Наконец Мария различила и цвет его лица. До сих пор лишь кусок тени, лицо по мере приближения стало проясняться и сделалось серым — массивным и каменно-серым. Теперь она была на одном с ним уровне, еще больше замедлила шаг и стала искать его глаза, но они оказались закрытыми. Открытые или закрытые, они следили за ней, глаза страшного незнакомца видели ее насквозь.
Только пройдя мимо него, Мария осмелилась укрыться за дюной и, пригнувшись, побежать прочь. Если бы он ее окликнул, она бы вернулась и созналась во всем.
Об эту встречу разбилось ее искушение. Мысль, державшая ее в своей власти несколько недель, сама собой отпала. Мария даже забыла Больдта, его дом и задуманный поджог. Осенью — Марии как раз исполнилось четырнадцать лет и она конфирмовалась — произошло наводнение, то памятное наводнение, от которого Вармсдорф не мог оправиться несколько лет.
Взаправду, наяву наступило то, что маленькой девочкой она предчувствовала в первых страхах своей жизни, по ночам в своей детской кроватке. Грохоча, накатывается море, с каждым приступом все выше вздымается водяная стена, и новый вал вот-вот поглотит хибарку, где спит Мария! Когда же это случилось на деле, девочка спала крепко и безмятежно. Ее разбудил сильный стук в оконные ставни: предупреждение.
Отец не проснулся: он был пьян; но мать распахнула дверь — потребовалась вся ее сила, потому что буря толкала дверь назад. Буря ярилась, и люди пробивали сквозь нее свой путь; многие несли в руках фонари, можно было распознать рыбацких жен. Шагая по воде в высоких сапогах оленьей кожи, они выносили своих детей на дамбу и на Променаду. Елизавета Леенинг согнала в кучу всех своих ребят: море врывалось уже в хибарку. Что было потом, Мария восприняла как страшный сон. Впоследствии она помнила только, что едва лишь она со своими братьями и сестрами сошла с дамбы, дамба за ними рухнула. В тусклых волнах что-то несется: их хибарка, ее соломенная крыша, а на ней, судорожно вцепившись в края, лежит отец.
С Променады они на четвереньках поползли выше, в ельник. Только успели они встать с земли, настил Променады надломился, как доска, и поплыл по воде. Мария, ее братья и сестры стояли среди ночных елей, сбившись в тесный круг; деревья гудели, гнулись, падали. К растерянной кучке детей рвалась их мать, она кричала против ветра:
— Отец утонул!
Мать и дети, спасшись от падавших елей, добрались до дома диаконис{14}, стоявшего тут же через дорогу. Их приняли. Утром над просыпающейся Марией склонилась диакониса и говорила ей утешения, увещания, но Мария не понимала ее. Она услышала одну только фразу, которой не забыла:
— Теперь ты уже не ребенок!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мария перечинила сестрам милосердия их вещи, и тут обнаружилось, что она способная швея. Впрочем, она и дома держала в порядке одежду всей леенинговской семьи; этого как-то и не замечали. Но Мария не забывала, как сестра Антье ей советовала: «Ты можешь стать портнихой! Игла всегда прокормит. А как они с нас дерут!» Отсюда ее прилежание.
Диаконисы пристроили ее ученицей к фрейлейн Распе в Любеке на Гроссе Грепельгрубе. Там она сидела в жарко натопленной комнате с шестью другими девушками, старательно шила и радовалась теплу. Тут же, в мастерской, она спала и ела и потому могла бы просидеть там всю зиму, не выходя из дому, если бы ее не посылали сдавать готовые вещи. Она ходила с ними в магазины, передававшие свои заказы Распе, а иногда и к заказчицам. Случалось, что тот или иной приказчик предлагал ей пойти куда-нибудь вместе вечером. Мария смотрела на него непонимающим взглядом и отвечала:
— Я же из деревни.
Если кто бывал навязчив, она сразу обрывала. Если не знала, как пройти, спрашивала дорогу только у детей. А порой она даже составляла им компанию и скользила вместе с ними, как с горки, по крутой обледенелой мостовой. Когда, бывало, заворчит на нее за это какая-нибудь женщина, она отвечала так же:
— Я же из деревни.
Так как она была рослая, с типичным северонемецким лицом, несколько продолговатым, со светлопепельными косами и серо-голубыми глазами — и к этому красивые зубы и свежая кожа, — многие за ней волочились, и скоро стало известно: у Распе красотка! Только сама Мария об этом не говорила; она охотнее слушала, как ее товарки похвалялись своими успехами. Ее собственные бледнели перед теми, так как у других всегда сразу выступали на сцену прогулки в авто и ромовый грог; это была программа-минимум. Ей рассказывали также целые кинофильмы о бедных девушках, которых сперва преследовали негодяи, а потом они становились важными дамами — и все это случалось якобы с самой швеей.
— Ах! — с раскрасневшимися щеками вздыхала Мария, не отрывая, однако, глаз от работы. — Вот, верно, хорошо! — Она все еще говорила медленно и серьезно, — а верхняя губа совсем еще детская, чуть вздернутая.
Другие шушукались:
— Всему-то она верит. Деревенщина!
Мария верила тому, что было у нее в руках, и больше ничему. Но для нее оставалось неясным, что другие ей завидуют и хотят ее одурачить. Большинство явлений в повседневности она еще воспринимала как развлечение и игру, хотя ей пришлось уже пережить много тяжелого и страшного. Но наперекор всему она до сих пор не вполне привыкла принимать жизнь всерьез. Она и не работала бы так легко и охотно, если бы уже пришла к мысли: «Так должно продолжаться всегда, и этим ты должна кормиться сама, а может, и еще кого-нибудь кормить — всю свою жизнь!» Она об этом не думала и только радовалась, что фрейлейн Распе так
