Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
— Теперь у меня нет никакого дела, — проговорила, наконец, Фрида. Лицо у нее было как всегда, только более неподвижное. — Дело, которое у меня еще осталось, касается меня одной.
Мария не поняла.
— Что ж, поженитесь вы к весне? Больдт покупает магазин?
Фрида встала.
— Да, да, — сказала она. — Мы так думаем. Только, кажется, этому не бывать.
— У тебя что-нибудь неладно? — спросила Мария.
— Нет, нет. А если и так, мне придется выпутываться самой.
— Ведь ты состоишь в больничной кассе.
— Но не на такие ж дела…
Эти слова вырвались у девушки криком. Потом она стала как-то странно извиняться, что так давно не заходила к своим в хибарку. И все время, пока она говорила, взор ее блуждал по могилам.
— Я никогда не бываю свободна, — сказала она. — Но не в том дело. Я ничего не могла принести вам от Гейма: мне пришлось бы самой платить, а Больдт хочет все откладывать на магазин. Но теперь все равно.
Она тихо повторила про себя: «Все равно… Платить…» — как будто хотела запечатлеть в своей памяти эти слова.
Мария видела, что Фрида еще красивей, чем Антье, хотя у нее была только старая черная шаль на плечах. Но Марию охватил страх, она сослалась на то, что еще мало набрала топлива, и удалилась. Потом ей стало жалко, она вернулась на то же место, но Фриды там уже не было…
Через три дня Фрида умерла. Марии объяснили, что сделала над собой ее сестра; но с последней встречи у нее в голове пронеслось столько мыслей, что она уже сама обо всем догадалась. Елизавета Леенинг пришла домой с дальнего двора, гнев ее был сильнее горя. Она выложила все Марии.
— Вязальной спицей! Чтоб не было ребенка! А ведь они собирались пожениться.
«Она, верно, страшно мучилась, прежде чем умерла», — подумала Мария.
— А то хоть одной из нас досталась бы доля получше, — сказала жестким голосом Елизавета Леенинг.
На похоронах Фриды были все, даже рыбаки пришли, даже купцы, и учитель, и пастор, и врач. Семья покойницы, все дети, сколько их было при матери, теснились за гробом, маленькие, пораженные тем вниманием, какое оказано их Фриде. За ними следовали добротные платья, добротные сюртуки и цилиндры, переходившие по наследству каждому старшему в семье от его предшественника. Когда завиделась кладбищенская ограда, Мария наклонила голову и закрыла лицо руками — вот так сидела перед нею Фрида там, в защищенном от ветра углу.
Она не могла сразу же начать ходить в школу, но однажды, проходя мимо, слышала, как пели в классе малыши. Это был стишок: «Приластился лис и Зайку загрыз». И тут ей вспомнилось: «Все равно… Платить…» — последние слова сестры. И еще ей вспомнилось: «Кажется, этому не бывать». И голос матери: «Вязальной спицей!» Вдруг ей вспомнилось, что и Антье разговаривала с нею. Антье, которая так и не подала ей знака и подаст ли хоть когда-нибудь? «Так же не подаст, как и Фрида», — решила Мария. И тут перед ней всплыло лицо жандарма, который уже не жил в поселке, но приходил за отцом, когда маленькая Дертье лежала в ельнике с закинутым через голову подолом.
Ей стало страшно от чрезмерной четкости воспоминаний; но именно этот трепет сердца был ей порукой, что она никогда ничего не забудет. «Теперь я знаю, — думала она. — Это так». Всегда при виде влюбленной пары ей приходили на ум все те же слова. Вечером на слабо освещенном пляже под тем и другим деревом, ронявшим листья, двигались парами тени. Увядшие листья кружились в воздухе, пока не лягут поодаль на темную землю. Мария думала: «Теперь я знаю, как это все происходит. Я больше никогда не стану плакать. Моя мать не плачет, и у ней жесткое лицо».
Она была уже взрослая девочка — тринадцать лет, скоро четырнадцать, недалеко до конфирмации, — а потому, конечно, и она уже вечерами гуляла под буками со своим приятелем. Минго Мертен обвивал рукой ее шею, она обнимала его за плечи, и они шушукались, как все другие. Мальчик ни в ком не нашел бы больше невинности и детского доверия. Ее слова, насколько позволял их расслышать рокот моря, звучали серьезно и преданно. При свете месяца он мог поймать ее нежно-задумчивый взгляд. Но все, что ей пришлось узнать помимо него и вдали от него, оставалось ему неизвестным. Не себя она жалела, а своего милого друга. Поэтому она ничего не выдавала, и он ни разу не заподозрил, что этот голос, этот взгляд шли от сердца, уже хотевшего обороняться и зачерстветь. Однажды она передернулась, когда он обнял ее.
Он заметил, что она дрожит и хочет убежать. К несчастью, он попробовал удержать ее, она вырвалась, вскрикнула:
— Пусти меня!
— Что с тобой? Ни с того ни с сего…
Она увидела Больдта с какой-то девицей. Там, за ними, Фридин жених стоит под деревом с другой, они целуются! Фрида из-за него умерла! Он копил деньги и не хотел ребенка, поэтому Фрида должна была умереть; а теперь он целуется с другой! Мария сказала Минго, что ей вдруг стало дурно, и сделала вид, будто плачет. Он поверил слезам и отпустил ее домой.
Когда же Мария узнала, что Больдт действительно купил магазин и женится на другой, она надумала поджечь его дом. Эта мысль владела ею, как страшная болезнь; везде и всюду девочка носила с собой горячечный мир, испытывала страх, отчаяние, ненависть.
Однажды целую ночь она провела в хлеву за двором Больдта, чтобы разведать, как приступить к задуманному. Забрезжило серое утро, но она не вернулась в хибарку, а побежала вниз к воде. Была уже весна, песок впервые был совсем сухим, она брела по нему босыми ногами час за часом. Это очень утомило ее, но не прогнало назойливых мыслей: все время она думала только о том, как бы ей раздобыть много-много керосина.
Ее обступил незнакомый берег: так далеко она забрела. Она пошла обратно. Над бухтой ширилась теперь утренняя заря, стена пестро освещенных изнутри облаков. И вот, черным против света, она увидела нечто вдали, чего здесь раньше не было, — нечто тяжелое, массивное и твердое. Кто мог так быстро принести это на берег? Как ни лихорадочны были ее мысли, Мария поняла в глубине сознания, что это — человек. Она остановилась.
Человек был один, далеко вокруг не было больше никого, и он стоял неподвижно, лицом к морю. Мария смотрела изумленно на его спину — в
