Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Что бы вы предложили?
— Услышите, — сказал Вежа. — Они у меня должны спросить. И я отвечу.
Гам все нарастал.
— Ублюдки! — кричал Кроер. — Социалисты!
— Кроер, я оборву вам уши, — угрожал Раткевич. — Я полагаю, вы еще не заложили в корчме вашей шпаги?
Кроер взревел. И тут перед ним внезапно предстала Надея Клейна.
— Ну, — молвила она. — Ну! Что ты собираешься делать, аспид, дай я гляну.
— Женщина, отойди!
И тут Клейна ловко, как кошка, схватила его пухлой ручкой за ухо.
— Не дергайся, батюшка... Я тебе теперь не женщина. Я на собрании. Такая, как все. Не вороти бесстыдной... лица, словом... Ну?! Чего ты кричишь? Это тебе пьянка? Сядь, батюшка. Сядь тихонько. И слушай, что умные люди говорят. Если с самого Бог не требует, то следует хотя бы сидеть в умной, уважаемой компании, водиться с умными людьми. Так лучше — ты мне поверь.
Зал хохотал. И хохот сделал то, чего не сделали бы оголенные шпаги. Кроер сел.
И сразу ударил в гонг Басак-Яроцкий.
— Я полагаю, лучше всего решить этот вопрос, ввиду расходившихся страстей и резкого размежевания собравшихся, путем баллотировки. Но раньше, думается мне, надо опросить нескольких, известных своим состоянием, возрастом или умом, дворян
— Да, — загудели голоса.
— Тогда я начинаю, — снова, будто в домашний халат запахнувшись, совсем не официально, произнес Яроцкий. — Пан граф Ходанский.
Ходанский встал. Снисходительная заученная усмешечка неподвижно лежала на его губах.
— Не понимаю причины спора, — начал он по-французски. — Среди Янок пока что не замечено ни Лавуазье, ни Мармонтелей. Пан Раткевич, конечно, выступает за народ, а не за свой карман. Он сам говорил, что он делает это не из-за выгоды.
— Дурак, — тихо высказался Вежа. — Всегда думал, что Ходанский дурак. И злобный. Человека хочет опозорить.
— Так вот, — говорил дальше Ходанский, — я заступился бы за пана Раткевича, но зачем мне заступаться за мужика, который не чувствует никакой потребности в изменении своего положения? Он еще не дорос до свободы. Ему еще триста лет будет нужен сатрап с бичом. Если оставим его мы, культурные, он найдет на себя другого журавля. Худшего. — Он склонил голову. — Я призываю всех дворян, которые хотят пахать землю, хотят, чтобы в креслах этого собрания сидели Зохары и Евхимы, а на месте маршалка — кровавый палач... я призываю всех этих дворян класть белый шар за мужицкую свободу.
И сел. Часть зала одобрительно зашумела.
— Ясно, — заключил Яроцкий. — Пани Клейна.
— Не знаю, батюшка, — молвила старуха. — По-старому мне удобнее. Но как подумаю, что на собраниях вместо буяна Кроера будет сидеть мой дед Зохар, как это сейчас пообещал Ходанский, так мне уж сразу веселей становится. Ты ведь это не так себе пообещал, граф?
— Пользуетесь своей слабостью, пани Надея? — игриво спросил Ходанский.
— Э-ех, граф, — обиделась старуха. — Не такие, как ты, орлы были в мою молодость. Тогда приднепровское панство цариц любило, никому в обиду не давалось, жило, а не брюхатело. Приднепровец — означало храбрец, бабник, золотая голова, балладник, пьяница, архангел... И я в том веке жила — как равная. Захватила еще краешек. И никто там меня слабостью не попрекал. Потому что мы были — царицы. Так не с твоими нынешними жилами считать себя сильным рядом со мной, слабой.
Махнула рукой.
— Белый шар.
...Все молчали. Потом Яроцкий вздохнул.
— Пан Раубич.
Раубич смотрел на Загорского. И Загорский, предостерегая его, отрицательно покачал головою.
— Я отвечу баллотировкой, — глухо сказал Раубич.
Загорский кивнул.
— Ваше дело, — заметил Яроцкий. — Пан маршалок.
— Свободу, — бросил пан Юрий. — Я с Раткевичем.
— Пан Ваневич.
— Волю.
— И наконец, самый влиятельный из дворян губернии — князь Загорский-Вежа.
Загорский встал.
— Свободу, — произнес он. — Свободу в тех усадьбах, на которых нет недоимок и где уплачены проценты по закладным.
Слова упали в настороженную тишину зала, как картечь. Те, в которых попала, зашумели. Приблизительно третья часть зала, в той стороне, где сидел Брониборский.
— Почему вы кричите, господа? — сузив глаза, спросил Вежа. — Разве я сказал что-то неожиданное, что-то такое, о чем вы не думали?
— Чепуха! — крикнул Иван Таркайла. — Я даю мужикам ссуды, я отвечаю за недоимки, за неуплату податей, лежащих на мужиках. Они не достойны того сами, вот что.
— Сядьте, христианин Таркайла, — брезгливо махнул Вежа. — Значит, вы думали, но рассчитывали проскочить фуксом, совершить ловкий финт. Но я вот что скажу вам, господа. Надо вместе выпутываться из беды, если уж вместе туда попали.
— Что бы вы предложили? — внешне спокойно спросил Брониборский.
— Продайте предметы роскоши, — ответил Вежа. — Оплатите закладные. Оплатите недоимки: вместе наживали их, вместе и отвечайте. А там, чистые, будете думать.
Суровые брови старика разошлись.
— Разорение? Возможно. Но вы ведь жили с их труда на вашей земле. Так вот, когда вы все будете чисты — освободите их. Отдайте им половину земли, и, свободные, они пойдут и на вашу землю тоже. За деньги. И эта половина вашей земли даст вам втрое больше, нежели сейчас вся.
Было тихо. Потом кто-то из окружения Кроера попробовал свистнуть.
— Почему ж это вы так? — спросил Вежа. — Я ведь, кажется, не за отмену стою. Я ведь предлагаю оставить на год все, как оно есть.
И тут край Брониборского и Кроера вспыхнул возгласами:
— Социалиста! Гверильера!
Вежа с притворным недоумением пожал плечами.
— Карбонарий! Кинжальщик! Лувель! Якобинец!
Яроцкий напрасно бил в гонг. И тогда Вежа, подав ему знак остановиться, подался вперед.
— Ну, — почти шепнул он.
Он обводил ряды глазами, и вид у старика был таков, что те, по кому пробегал его взор, сразу умолкали. Воцарилась тишина.
— Вот так-то лучше, — сказал Вежа и добавил: — А для себя... для себя я стою за белый шар.
И резко бросил:
— Свобода!
Сидел, сразу потеряв всякий интерес к тому, что происходит в зале. Он рассчитал правильно, он понял их и потому сумел столкнуть лбами. О-одна сволочь! Что ж, теперь осталось только опустить свой белый шар и ехать домой, к внуку. И
