Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Именно стыда, — заметил пан Юрий. — Надеяться на людей, за которых стыдно, которых ненавидят за порку и грабеж собственные мужики, собственный горемычный народ...
— Будь на губернском съезде дворянства, — неожиданно попросил Раубич. — Обязательно будь.
Пан Юрий заинтересованно взглянул на него.
— Что-нибудь будет?
— Будет, — ответил Раубич.
— Вы?
— Нет, не мы, но нам на руку.
— Буду, — пообещал пан Юрий. — И только еще раз прошу: не занимайся своим... чародейством, не кричи. Не носи сердце на ладони — знай себе цену. Недавно из Петербурга выслали человека только за фразу, брошенную в театре.
— Какую?
— Была «Жизнь за царя». Хор пел: «После битвы молодецкой получили мы царя». И молодой человек бросил вслух: «Говорил же я вам, что драка до добра не доводит».
— Молодчина, — одобрил Раубич.
Величественный молчаливый курган возвышался над ними, сизый от полыни, лиловый от вереска, седой от паутины, спокойно-горделивый и высокий в сиянии свободного синего дня, такого же, как тысячу лет назад. Свободный насыпной холм над свободной смертью.
И мускулистая безволосая рука Раубича, украшенная железным браслетом, медленно показала на него.
— Этому легче, — констатировал Раубич. — Счастливец!
Он молча двинул коня с места.
...Отец присоединился к кавалькаде.
— Вечереет, — сказал он. — Такие холодные тени! Поедем, видимо, к Витахмовичу на ночлег... С голоду, наверно, не уморит, младший род.
Всадники поскакали от кургана, оставив его синему небу, оранжевому солнцу, холодным ночным звездам и утренним туманам.
XIX
Зал губернского дворянского собрания напоминал море в непогоду. Весь этот полукруглый зал, все места за колоннами, подиум и амфитеатр хоров — все это было заполнено людьми. И все эти люди разговаривали, спорили, убеждали. Там и сям споры переходили в крик.
Председатель Басак-Яроцкии, в своем кавказском офицерском мундире и при всех регалиях, устал бить молоточком в гонг и только с укоризной покачивал головою.
— Черт знает что. Дворяне еще называются. Хуже маленьких детей.
— Дай им выкричаться, Петро, — спокойно предложил Юрий Загорский.
Он высился в первом ряду почетных кресел на подиуме. Рядом с ним пристроился старый граф Ходанский. На синем от бритвы лице, как всегда, блуждала снисходительная усмешечка. Пальцы левой руки трепетали возле ямочки амура на щеке.
Немного дальше, отодвинувшись от Таркайлы, сидел Исленьев. Румяное, как яблоко, старческое лицо его было недовольным, слегка даже брезгливым: разговоры, разговоры, разговоры — надоело.
В конце стола, возле урны, поодаль от всех, по-барски, с мягкой старческой грацией развалился в кресле старый Вежа. Рукою прикрыл рот. Людям в зале виден был поверх руки хитрый, с искрой, глаз.
Пан Юрий, маршалок Юрий — ведь тут он был совсем другим, неизвестно откуда и величие взялось — обводил глазами зал.
...Все знакомые, каждое лицо, каждая фигура... Вон сидит единственная среди всех женщина, Надея Клейна (у нее в доме нет взрослых мужчин, и ездит она в собрание принципиально). А вон там волнуется пан Мнишек с его измученным лицом и сдержанным достоинством в глазах. Возле него Раткевич Юльян, глава младшего рода Загорских, человек с нервным желтоватым лицом. Он говорит о чем-то с Мнишком. Иногда к ним склоняется из заднего ряда голова Николы Брониборского, тоже родственника из младшего рода. Неприятная голова, алчная, с хватким, как у голавля, ртом. Этот, очевидно, заправляет делами в своем углу и сейчас что-то готовит.
В первом ряду желчное, обессиленное какой-то неотвязной думой лицо Яроша Раубича. На подлокотнике кресла тяжело лежит безволосая рука с железным браслетом. Глаза-провалы порой встречаются с глазами пана Юрия и смежаются, как у усталой птицы.
...Пан Иван Таркайла с братом. Эти, видимо, что-то прослышали, так как сидят настороженно. Оба пышноусые, оба в добротных, на сто лет, сюртуках.
«Ох, что-то будет. Ей-богу, будет», — думает пан Юрий.
Тем более что в заднем ряду сидит далекий братец жены, миленький пан Кастусь Кроер, лохматый, как всегда в подпитии, с обезумевшими серыми глазами, такими бешеными, что хоть ты перекрестись, заглянув в них по случаю.
Говорят, что после бунта в Пивощах братец совсем распоясался: пьет как одержимый, распутничает, транжирит достояние. По деревням стоит ругань, плач, мордобой. Подружился, сволочь, с Мусатовым, дал ему, говорят, на лапу, только чтобы тот помог поймать того сбежавшего мужика, который бросил виды... Как это его? Кошик?.. Корчик?..
И вот мелкопоместные вместе с голубыми рискают по лесам, ловят. Да только черта вы его без предательства поймаете... Сколько лет гуляют знаменитые бандиты? А сколько повезет. Пройдисвет гулял несколько лет. Чертов Батька — шестнадцать, да еще одно лето, пока собутыльники по пьянке не дали дубиной, да попали, видимо, по голому месту. Черный Война гуляет уже двадцать лет. Леса немеренные, тропы знакомые. Пока может человек справляться с уединением, пока держится подальше от людей — до того времени ему и ходить.
Пан Юрий почти жаждал, чтобы в одной из деревень Кроера случилось что-либо дикое. Тогда дворянское сообщество под его, пана Юрия, руководством имело бы право и возможность требовать опеки над этим рассвирепевшим псом. Лишить из-за неспособности и пьяной придурковатости управлять живыми людьми, поместья в опеку, а пана Константина под домашнее заключение, играть с нянькой в дурака да читать Четьи-Минеи.
Пускай один изувечен, зато остальная тысяча душ вздохнула бы с облегчением.
И ничего, ничего ведь с ним нельзя сделать, пока он бандитским бароном сидит в своих деревнях. «Мой дом...» И идите вы, мол, к черту с вашими советами, пан маршалок и пан губернатор.
Старый Вежа смотрел на сына и улыбался. Все-таки чего-то стоит. Даже все эти soi disant gros bonnets1 смотрят на него не без уважения.
В конце концов, уважение у них приобрести легко.
Вежа наклонился к Исленьеву, шепнул ему:
— Смотри, как мой будет обуздывать «совет нечестивых».
— Вы ворчун, князь, — молвил Исленьев. — Вы опять ругаете этих людей, и правительство, и веру. Просто диву даешься.
Они улыбнулась. Из всей этой компании Вежа уважал только одного Исленьева. Уважал за чистоту, хотя и относился к нему с какой-то странной снисходительностью, так как Исленьев мягкотело служил.
А граф любил Вежу. В двенадцатом году молоденький гусар Исленьев раненым попал в плен к французам. Вежа выкупил его, излечил и переправил со своими людьми в русскую армию. В ее составе графе прошел от Тарутина до Парижа. И вот теперь никак не мог забыть того, что
