Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Станислаус поправил пряжку и снова опустил руки по швам, как будто он дожидался приговора.
Совесть погнала армейского священника на тот хутор, где Али совершил столь тяжкое — правда, по показаниям самого армейского священника — преступление. Он говорил с крестьянами мягко и с той степенью доверительности, которая, по его мнению, приличествовала случаю. Он узнал: да, Али заплатил за сало. Да, конечно, он платил деньгами вермахта, так же как армейский священник платил за свое масло. Нет, пистолета никто у Али не видел, но кто знает — он же возился с замком кобуры.
Армейский священник собрался в обратный путь. Но в глубине души он сильно сомневался, что прусский военный суд прислушается к показаниям польских крестьян. Однако в любом случае он хотел попытаться. По крайней мере, его совесть не спала. Станислаус, нетвердо ступая, вышел из канцелярии. От долгого стояния по стойке «смирно» все его тело затекло. Офицеры пристально смотрели на него. Он не вслушивался в речь военного юриста, пересыпанную множеством простонародных словечек. Офицеры буквально навязались в свидетели, так как после приговора, вынесенного Али, им хотелось поглядеть на радостное лицо Станислауса и тем самым получить подтверждение, что жизнь, несмотря на всякие отклонения, мужественно продолжает свой путь, по-прежнему сводит людей и добывает из них детишек. Взамен преднамеренно убитых. Серьезное лицо Станислауса не избавило господ офицеров от тяжести. Он даже не улыбнулся, когда эти важные господа снизошли до того, чтобы выпить за здоровье молодых. В некотором смущении пущенная по кругу чарка даже по случаю его женитьбы не досталась Станислаусу.
Он, пошатываясь, шел по длинному коридору. На всех карнизах толстым слоем лежал снег. В сухих плетях дикого винограда чирикали воробьи. Станислаус с благодарностью смотрел на серых птичек. Они здесь были такие же, как на его родине.
Чириканье воробьев заглушил командирский голос воробьиного вахмистра Цаудерера. Станислаус завернул за угол коридора. Там стояли жители комнаты номер восемнадцать. Они стояли, держа винтовку у ноги, стальные каски затемняли их лица. Станислаус оторопел. Как ему вести себя, если его товарищи и вахмистр вздумают его чествовать? Его свадьба никакая не заслуга.
Комната номер восемнадцать не чествовала Станислауса.
— Бюднер, сбегай за винтовкой, да поживее! — напустился на него вахмистр.
Станислаус побежал. Ему это было куда милее чествования. Сейчас он вместе с другими заступит в караул, и у него будет время подумать о Лилиан.
Они выехали из ворот казармы на грузовике. Перед ними ехала машина поменьше, с зарешеченными окошками, выкрашенный зеленой краской почтовый фургончик.
Роллинг, наморщив лоб, показал на маленькую зеленую машину:
— Там едет Али.
— Куда?
— В штаб полка. Они там будут его дальше допрашивать. А мы должны стрелять, если он при выходе вдруг даст волю рукам. Тьфу, черт!
Они подъехали к глиняному карьеру за чертой города. Там уже их поджидали офицеры. Тот самый военный юрист, что полчаса назад женил Станислауса, курил черную сигару. Некоторые из офицеров, казалось, были пьяны. Они беседовали о лошадях. Наверное, в душах у них звучали голоса, которые им приходилось заглушать громкой болтовней.
В карьере стоял столб высотой в человеческий рост, пыточный столб, как в книжке про индейцев. Роллинг схватил Станислауса за руку. Рука Роллинга была мертвенно холодна, этот холод передался и Станислаусу.
Дверь почтового фургона открылась. Двое солдат из другой роты вытолкнули оттуда Али в наручниках. Али улыбался и тяжело дышал. Его повели на дно карьера. Али увидел товарищей по комнате и снова улыбнулся. Ему освободили руки, и он усердно тряс ими, как трясет крылышками птица, долго пробывшая в клетке. При этом он с благодарностью смотрел на солдат, освободивших его от наручников. Вахмистр Цаудерер приказал жителям комнаты номер восемнадцать построиться. Они, закусив губу, встали в ряд. Теперь уже не было никого, кто не знал бы, что должно произойти.
Али привязали к столбу, и он опечалился. Он ведь, как ребенок, всегда жил только моментом. Мужчины из комнаты восемнадцать увязали сапогами в глине. По лицу Али бежали крупные детские слезы. И вдруг раздался всхлип, глубокий, как из колодца. Плечи мужчин из комнаты восемнадцать как по команде опустились еще ниже. Казалось, они хотят зарыться в глину. Ефрейтор интендантской службы шептал что-то лейтенанту Цертлингу.
Надо было подождать. Отсутствовал священник. Он уехал куда-то за город. Его искали. Посланные за ним еще не вернулись.
И тут это случилось: раздался выстрел. Выстрел из ружья Роллинга, а сам Роллинг упал ничком, словно сраженный этим выстрелом. Станислаус подскочил к лежащему Роллингу.
— Давай! — прошипел Роллинг.
Вонниг и Станислаус вытащили Роллинга из карьера. Офицеры спорили, бурно жестикулируя. Позвали вахмистра Цаудерера. На краю карьера стоял зеленый фургончик. Дверцы его были распахнуты. Они положили Роллинга в машину. Роллинг не открывал глаза, однако скомандовал:
— Трогай!
Шофер действительно тронул с места. Вслед им раздались выстрелы.
— Они в нас стреляют, — сказал Станислаус.
— Они обязаны! — ответил Роллинг.
— Все хорошо! — вмешался Вонниг. — В конце концов нам пришлось бы расстреливать Али.
Но там стреляли не в Станислауса, Воннига и Роллинга. Ротмистр Беетц, бравый баварский пивовар, спрыгнул в карьер.
— Мерзавцы! Слабаки прусские, ничего, другим будет неповадно! Добровольцы, шаг вперед!
К нему подскочили ефрейтор Маршнер и лейтенант Цертлинг. Цертлинг вырвал у дрожащего Вейсблатта ружье и перезарядил его. Ротмистр Беетц выхватил пистолет из кобуры.
— Пли! Вы что, боитесь мародера и убийцу? Чтоб другим было неповадно!
Выстрелы следовали один за другим, как на охоте. Али ранило, и он повис на своих путах.
— Мама, мама, я не хотел на войну! — закричал он. Это был рев раненого тигра, и тут же изо рта его хлынула кровь. И каплями стекала в глину.
Мужчины вылезли из карьера как из ледяной шахты. Они не смели смотреть друг на друга. Крафтчек мусолил свой амулет и шептал молитву. Вейсблатт получил назад свое ружье. Он плакал.
Армейский священник огорчился. Быть может, в его благословенных руках была хоть малая возможность помочь Али, но она уже не понадобилась. Почему так поспешили привести приговор в исполнение? Почему этого батрака казнили без напутствия священника?
На все свои вопросы армейский священник получил связные ответы. Армейскому священнику следовало быть на месте, когда в нем возникла нужда. А может, он вовсе и не прусский священник? Столь скорая казнь была необходима, все в полном порядке, так как допрос ефрейтора интендантской службы Маршнера выявил, что осужденный не только мародерствовал и грозил оружием, но еще и пристрелил польскую девушку в соседнем дворе. Сперва изнасиловал, а потом пристрелил на сеновале, вот так. Девушку обнаружили, все доказано, и хватит об этом!
Священник несколько успокоился. Его совесть тоже стряхнула с себя эту тяжесть. К тому же тут как тут оказались слова, отметавшие дальнейшие муки совести: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека». Так оно и вышло, и он, слабый маленький священник, ничего не мог тут поделать.
Вечером в день казни Роллинг явился из санчасти. Легкий обморок — ничего серьезного. За свою недостойную мужчины слабость он получил трое суток ареста под строжайшим наблюдением. «Каждый делает что может!»
У Станислауса в его свадебный вечер начался жар. Температура подскочила, его колотил озноб. Его доставили в санитарную часть и стали лечить от малярии.
Спустя три дня после казни Али жители комнаты восемнадцать вновь заговорили друг с другом, тихо и напуганно. Один уверял другого, что стрелял в воздух.
— Но Али-то убит, — сказал Роллинг. Он стоял в углу за шкафом, смотрел в стену, и плечи его вздрагивали.
— Вот мы и въехали в Ничто, в самую середку! — бормотал Вейсблатт.
12
Станислаус приезжает с чужбины на чужбину, он вынужден радоваться ребенку фельдфебеля и чувствует, как перед ним разверзается великое Ничто.
Батальон выступил на запад. Станислауса оставили в лазарете. Его лихорадка не унималась. Он должен был израсходовать на Али горы боеприпасов. Какая-то тайная сила, являвшаяся из темноты, подгоняла его. Он ощущал, как в спину ему упирается ружейный ствол. И он стрелял. Али протягивал Станислаусу пустой котелок. В котелке лежали все пули, которыми Станислаус стрелял в Али.
В лазарете появился новый врач. Бледный, задумчивый мужчина. Свои высокие сапоги он оставлял в шкафу и расхаживал по палатам в легких туфлях. Дело в том, что врач этот перестал спать, и поговаривали, что он хочет уморить себя работой без сна. У него похитили жену и маленькую дочь. Прелестную темноволосую женщину с огненными глазами южанки. Она была еврейкой, и ее у него отняли. Понадеялись, что он привыкнет к другим женщинам. Он не привык. И не мог спать.
