В тусклом стекле - Джозеф Шеридан Ле Фаню
Она отошла запереть злополучную дверь на задвижку, и, когда возвратилась, во всем ее облике сквозило такое трогательное раскаяние, что я готов был броситься к ее ногам.
– Никогда, – говорила она, умоляюще заглядывая мне в глаза, – никогда больше не посмею я обмануть моего храброго и прекрасного Ричарда, моего героя… Простил ли ты меня?
Последовала еще одна сцена страстных излияний, любовных вздохов и восторгов, правда негромких, ибо мы продолжали прислушиваться.
Наконец она предостерегающе подняла руку – знак не двигаться – и, обративши взгляд на меня, а ухо к двери, за которой находился гроб, застыла так на некоторое время и затаила дыхание. Затем, таинственно кивнув, она на цыпочках подошла к двери и снова обратилась в слух; но руку не опустила, как бы приказывая мне оставаться на месте. Вскоре она так же тихо возвратилась и шепнула: «Выносят; пойдем со мною».
Мы перешли в комнату, в которой только что происходил ее разговор со служанкою. На серебряном подносе стояли кофейник и две изящные чашки старинного фарфора, а рядом, на подносе для писем, – две рюмки и бутылка, как оказалось, с наливкою.
– Я сама тебе все подам. Здесь я твоя служанка – я так хочу! Если же ты откажешь мне в этом удовольствии, я буду думать, что ты еще сердишься.
Она наполнила чашку и передала мне кофей левой рукой, а правой нежно обняла меня за шею и, лаская мои кудри, прошептала:
– Выпей, и я тоже себе налью.
Кофей был превосходен; покончив с ним, я принял из ее рук рюмку, содержимое которой тоже выпил.
– Перейдем опять в соседнюю комнату, милый, – сказала она. – Эти ужасные люди, должно быть, уже ушли, и теперь там будет спокойнее.
– Все как ты прикажешь, – прошептал я. – Отныне я подчиняюсь тебе всегда и во всем, о моя владычица!
Сей высокий слог я почерпнул, вероятно, из канонов французской любви, какими они мне представлялись. Я по сей день стыжусь вспоминать выспренность моих речей, обращенных к графине де Сент-Алир.
– Ну что ж, тогда повелеваю тебе выпить еще одну рюмку наливки – маленькую, совсем крошечную, – весело объявила она. Все же эта женщина была само непостоянство! Похоронная мрачность, только что владевшая ею, надрыв решающей минуты – ведь на карту поставлена вся ее дальнейшая жизнь! – все будто испарилось в один миг. Она выбежала и тут же вернулась с малюсенькой рюмочкой, которую я поднес к губам и выпил, сопроводив это действие множеством нежных и изысканных слов.
Я целовал ее руки, целовал ее уста, глядел в ее прекрасные глаза и снова ее целовал; она не сопротивлялась.
– Ты зовешь меня по имени; я же не знаю имени моего божества! Скажи, как называть мне тебя?
– Называй меня Эжени. Ах, скорее бы нам стало известно друг о друге все – если, конечно, любовь твоя так же безгранична, как моя!
– Эжени! – воскликнул я и вновь принялся восторгаться, на сей раз именем возлюбленной.
Не успел я поведать ей, что жажду поскорее отправиться в путь, как внутри у меня возникло весьма странное ощущение. Оно вовсе не походило на приступ дурноты. Я не могу подобрать более подходящего определения, нежели внезапная скованность мозга: словно бы некая тонкая оболочка, если таковая на нем имеется, вдруг сжалась и совершенно утратила гибкость.
– Ричард, дорогой, что с тобою? – воскликнула она, глядя на меня испуганными глазами. – Боже мой! Ты нездоров. Умоляю тебя, присядь! Вот сюда. – Она почти силою усадила меня в кресло; я, впрочем, был не в состоянии оказать хотя бы малейшее сопротивление. Увы, приметы постигшего меня недуга были мне слишком хорошо знакомы. Я сидел, безвольно откинувшись в кресле, и не мог издать ни единого звука, ни смежить век, ни перевести взгляда, ни шевельнуть пальцем. Я пребывал в том самом жалком состоянии, в коем провел однажды несколько кошмарных часов при подъезде к Парижу в обществе маркиза д’Армонвиля.
Неудержимо было отчаяние прекрасной дамы. Она утратила, кажется, всю свою осторожность. Громко звала меня по имени, трясла за плечо, поднимала мою руку и отпускала, глядя, как она безжизненно падает; графиня на все лады упрашивала меня подать хоть какие-нибудь признаки жизни и клялась, что, если я этого не сделаю, она сейчас же покончит с собой.
Спустя минуту или две горестные восклицания вдруг прекратились. Дама замолчала и, по-видимому, совершенно успокоилась. Она деловито сходила за свечою и воротилась ко мне. Лицо ее, правда, было очень бледно, но в нем не отражалось ничего, кроме озабоченности, с некоторою даже примесью брезгливости. Она медленно повела свечою перед моими глазами, наблюдая при этом за мною; затем поставила свечу и два или три раза резко позвонила в колокольчик. Я видел, как она тщательно заперла дверь в комнату, где я только что пил кофей, и поставила наши сокровища на стол – шкатулку с драгоценностями и рядом сундучок в кожаном чехле.
Глава XXIV
