Бэзил и Джозефина - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Немного успокоившись, родители обратили свой гнев на Джозефину, которая вечно лезла в пекло.
– Одного не могу понять: зачем тебе знаться с людьми такого сорта? Разве обязательно гулять по задворкам Чикаго?
– Этот молодой человек не имел права сюда приходить, – бушевал ее отец, – и прекрасно это понимал.
– Да кто он вообще такой? – стонала миссис Перри.
– Он сказал, что ведет свой род от Карла Великого, – ответила Джозефина.
Мистер Перри хмыкнул:
– Мы как-нибудь обойдемся без потомков Карла Великого. В молодые годы следует общаться с людьми своего круга, пока не разберешься, кто есть кто. А с женатыми вообще нельзя связываться.
Но Джозефина уже пришла в себя. Она выпрямилась, и в глазах у нее появился колючий блеск.
– Ох, не смеши меня! – выкрикнула она. – С женатыми нельзя связываться! А женатым можно встречаться с посторонними женщинами?
Не в силах вынести очередную сцену, миссис Перри удалилась. Дождавшись, когда мать окажется за пределами слышимости, Джозефина пошла ва-банк:
– Не тебе меня поучать!
– Стоп! Я уже слышал от тебя нечто подобное и был неприятно поражен. К чему ты клонишь?
– Можно подумать, ты никогда и никого не приглашал на обед в отель «Ла-Гранж».
– «Ла-Гранж»… – Истина дошла до него не сразу. – Как же, как же! – Его разобрал смех. Потом он чертыхнулся, поспешил на лестничную площадку и позвал жену.
– Ну-ка сядь, – приказал он Джозефине. – Расскажу тебе одну историю.
Через полчаса мисс Джозефина Перри вышла из дому и отправилась на финал первенства западных штатов по теннису. На ней было одно из новых осенних платьев прямого покроя, с расклешенной по бокам юбкой и пышными белыми манжетами. У стадиона кто-то из знакомых сообщил, что племянник миссис Макрэй пока не может переиграть ветерана; тогда она вернулась мыслями к водевилю и немного пожалела о своем решении. Не увидев ее на сцене, люди могут заподозрить неладное.
Ее появление на трибуне было встречено громом неистовых оваций – на самом деле это завершился финал. Зрители устремились к центральному корту, чтобы поздравить чемпиона; подхваченная толпой, Джозефина оказалась как раз перед входом и столкнулась лицом к лицу с племянником миссис Макрэй. И не ударила в грязь лицом. С печально-трогательной улыбкой, как будто истосковавшись, Джозефина протянула ему руку и заговорила чистым, звонким голоском:
– Мы все ужасно переживаем.
На миг возбужденная толпа умолкла. Скромно потупившись и не выходя из образа, Джозефина попятилась; ее собеседник вытаращил глаза и глупо раскрыл рот; вокруг засмеялись. Рядом с ней возник Тревис де Коппет.
– Ну, отмочила! – воскликнул он.
– А в чем дело? Что…
– «Переживаем»! Он же выиграл! Впервые вижу, чтобы человек смог так собраться.
На премьере водевиля Джозефина все же сидела рядом с родителями. Повернув голову, она заметила Джона Бейли, стоявшего сзади. Вид у него был тоскливый, и она его пожалела, зная, что пришел он в надежде хоть одним глазком увидеть ее. Что ж, он, по крайней мере, увидел, что она не унизилась до подобной чуши.
Когда огни рампы изменили цвет, она затаила дыхание: оркестр заиграл быстрее, и по лестнице взбежал Тревис де Коппет, в белой атласной футбольной форме, а с ним – ослепительная блондинка в платье из осенних листьев. Это была Мадлен Дэнби – ей отдали роль, которая предназначалась Джозефине. Под теплые, любовные аплодисменты Джозефина про себя решила: если она и представляет собой какую-то ценность, то лишь в ослепительном настоящем; а придя к такому выводу, связала свою судьбу с богатыми и влиятельными – навек.
Крушение чувств
I
– Опять этот ненормальный со своим окуляром, – заметила Джозефина.
Лиллиан Хаммель отцепила от талии кружевную диванную подушечку и бросилась к окну:
– Стоит поодаль, чтобы мы его не разглядели. Изучает комнату выше этажом.
Наблюдатель, занявший позицию в доме на противоположной стороне узкой Шестьдесят восьмой улицы, не подозревал, что его действия известны, а в последнее время уже безразличны воспитанницам женского пансиона мисс Труби. Они узнали в нем незаметного, но приличного на вид человека, который ежедневно в восемь утра выходил из подъезда с портфелем и притворялся, будто ни сном ни духом не ведает о существовании учебного заведения в доме напротив.
– Жуткий тип, – изрекла Лиллиан.
– Все они одинаковы, – сказала Джозефина. – Могу поспорить: на его месте мог бы оказаться едва ли не каждый из наших знакомых, будь у него подзорная труба и свободный вечер. Уж Луи Рэндалл – на сто процентов, могу поспорить.
– Джозефина, это правда, что он хочет увязаться за тобой в Принстон? – спросила Лиллиан.
– Правда, дорогуша.
– Неужели он не понимает, что это неприлично?
– С него как с гуся вода, – сказала Джозефина.
– А Пол не разозлится?
– Меня это не волнует. Знакомых в Принстоне у меня почти нет, а Луи, по крайней мере, отличный танцор и вообще надежный спутник. А Пол ростом не вышел, да и танцует из рук вон плохо.
Джозефина и сама не отличалась высоким ростом; для своих семнадцати она была прелестно сложена, да к тому же наделена красотой, что чудесным образом расцветала день ото дня, становясь ярче и теплее. Прохожие разевали рот, хотя год назад только провожали ее взглядами, а еще годом раньше и вовсе почти не смотрели в ее сторону. На будущий год у нее, судя по всему, была перспектива стать наиболее заметной дебютанткой в Чикаго, притом что она, оставаясь эгоисткой, делала ставку не столько на широкую популярность, сколько на отдельных молодых людей. Если сама Джозефина после каждой интрижки быстро приходила в чувство, то молодые люди – отнюдь не всегда: ей доставляли по дюжине писем в день – из Чикаго, из Нью-Хейвена, из Йельской батареи, стоявшей на границе с Мексикой[67].
Дело было осенью тысяча девятьсот шестнадцатого, когда в воздухе уже нарастал гром далеких орудий. Когда две девушки через пару дней собрались на принстонский выпускной бал, они взяли с собой «Стихотворения» Алана Сигера[68], а в придачу журналы «Люди искусства» и «Рискованные рассказы», втихаря купленные на вокзале. По сравнению с сегодняшними семнадцатилетними девушками Лиллиан Хаммель была сама невинность, тогда как Джозефина Перри уже прошла огонь, воду и медные трубы.
В дороге они ничего не читали, за исключением подборки любовных афоризмов, начинающихся словами «Женщина в тридцать…» Битком набитый поезд тащился еле-еле; по проходам плыли возбужденные голоса. В вагонах сидели девушки: и совсем юные, храбро скрывавшие ужас; и втайне отчаявшиеся, далеко за двадцать пять; и некрасивые, ради собственного спокойствия не размышлявшие о том, что их ожидало; попадались и
