В раю - Пауль Хейзе
— Вы были не в особенно любезном расположении духа, — услышал он голос батального живописца, — или же не вступали в разговор с этой прелестной особой, чтобы не затемнить меня? Если бы вы рассмотрели ее ближе, то вряд ли оказались способным к такому, до известной степени оскорбительному для моей милости, великодушию. Прелестное дитя, скажу я вам, и притом чрезвычайно своеобразна. Без лести, я надеюсь, что внушил ей не совсем выгодное мнение о мюнхенских художниках.
Если б мое сердце было еще свободно!.. Но видели вы, что стоит там на станке? Ну уж этот Стефанопулос! Каков? Посмотрите, как он там, почти лежа на рояле, следит глазами за графиней и корчит притом такую рожу, точно он Ессе homo[33] с Афонской горы. Экий дьяволенок!
— Что она спрашивала обо мне? — сказал вдруг Феликс, как бы очнувшись из своей задумчивости.
Он провел рукою по лбу, на котором выступил холодный пот, и глубоко вздохнул. Стройный образ Ирены только что скрылся из залы, после живой, но тщетной попытки графини удержать ее.
— Спрашивала ли она о вас? — повторил художник. — Само собою разумеется. Такой молчаливый рыцарь, так углубляющийся в себя при встрече с молодой девушкой, не может не возбудить ее любопытства.
— Ну а вы — что говорили вы обо мне?
— Я старался, как умел, извинить вас, говоря, что вообще вы гораздо любезнее с женщинами.
— Благодарю вас, вы действительно очень добры, Розенбуш! Ну, а она, — что она на это?
— Ну, что вообще говорят в таких случаях? Впрочем, она не казалась особенно огорченною. Она, вероятно, подумала, что ее красота немножко вас смутила, ну а на это никогда и никакая женщина не сердится. Я знаю женщин, поверьте. Потом я ей говорил о… Но вот идет Янсен, пойду поздороваюсь с ним.
ГЛАВА IX
Было уже поздно, когда явился Янсен. Он по обыкновению провел вечер у Юлии и затем проводил до дому Анжелику. Последняя всякий раз жаловалась на то, что принуждена разлучать двух любящих людей. Но Юлия настаивала на том, чтобы Анжелика продолжала над ней свою опеку в течение этого пробного года.
Анжелика уступила требованиям Юлии и сумела поставить себя так, что придавала своим присутствием свиданию любящихся особенную прелесть. Янсен все еще находился под впечатлением своего счастья, когда входил в залу графини. В зале воцарилась внезапная тишина; взоры всех были обращены на него; он же, по-видимому, ни на кого не обращал внимания, никого не замечал, кроме спешившей к нему навстречу хозяйки дома, которой он пожал руку. Она приветствовала его с изысканною любезностью, тотчас же завладела им и в наказание за поздний приход намекнула о каких-то более старинных и законных правах, перед которыми ее собственные, без сомнения, должны отступить.
— Не отрицайте этого, — говорила она, улыбаясь, — вам стоило геройского усилия посвятить мне часть сегодняшнего вечера. Мужчине, конечно, никогда не бывает особенно тяжело покинуть одну женщину для другой. Но когда ему приходится оторваться от красавицы, чтобы поухаживать немного за старушкой, то эту жертву нельзя оценить достаточно высоко.
— Вы ошибаетесь, графиня, — отвечал он весело, — я принужден был оторваться не от одной, а от двух пожилых дев, как они сами себя называют, так же серьезно и с таким же правом, с каким вы, всемилостивейшая графиня, причисляете себя к старухам. Но если б я и действительно принес жертву, то вы имеете полное право на нее. Я еще помню, каким неблагодарным оказался я относительно вас в прошедшем году, а вы даже ни разу не намекнули мне об этом.
— К сожалению, есть люди, которым приходится прощать все. Ils le savant, et ils en abusent.[34] Но что это там такое?
Она вдруг остановилась. Проницательный взгляд ее тотчас заметил, что в противоположном углу залы одной из молодых дам сделалось дурно и что другие хлопотали около нее.
Она в один миг очутилась около больной и спокойно, но твердо отдала должные приказания. Упавшую в обморок внесли в спальню, где она вскоре оправилась. Возвратясь оттуда, графиня сказала мимоходом Янсену:
— Бедное дитя! Занимается музыкой девять часов ежедневно и притом ничего не ест; какая жизнь! Какое существование! — И, обратясь затем к остальному обществу, продолжала: — Нашей больной лучше. Только чрезвычайная жара вызвала этот обморок. Быть может, если погасить на время газ, то здесь станет немного прохладнее.
Несколько молодых людей поспешили выполнить желание хозяйки. Когда люстра была потушена, то сквозь широко отворенные окна комнаты, едва освещаемой одними тускло горевшими на рояле свечами и небольшой лампой на камине, свободно проникла светлая, лунная, звездная ночь. При этом двойном свете все почувствовали себя вдруг как-то легко, уютно. Молодая особа, которую до того именно упрашивали пропеть что-нибудь, собралась вдруг с мужеством, и на мгновение воцарившаяся в зале тишина вдруг нарушилась звуками исполненного чувством, глубоко действовавшего на слушателей контральто. Янсен, ни с кем не вступавший в разговор, удалился в соседнюю комнату и приютился на угловом диване; ему было как-то хорошо в этом полумраке, как-то приятно мечтать с полузакрытыми глазами о своем счастье и упиваться в то же время мелодичными, нежными звуками. Розенбуш было подсел к нему, но, получая одни только односложные ответы, снова удалился. Феликс исчез, ни с кем не прощаясь: он не выдержал более, ему было не под силу владеть долее своими чувствами. В зале становилось все оживленнее, веселее и как-то фантастически возбужденнее. О выполнении какой-нибудь цельной музыкальной пьесы никто более не думал. Рояль служил теперь только для оживления и разговоров — здесь брали два-три аккорда, там напевали какую-нибудь мелодию, с целью осветить тот или другой куплет; более молодые люди разбились на группы и беседовали не только об искусстве, но и о различных других предметах. По временам раздавался высокий тонкий голос профессора, искавшего все новых жертв своему красноречию, удерживая то того, то другого за пуговицу сюртука. Умственное напряжение, по-видимому, вовсе не утомляло его, благодаря разным всюду расставленным прохладительным яствам, которых он поглощал неимоверное количество. Опорожнив целую корзину с пирожными, он принялся за мороженое, а когда около полуночи внесли шампанское, он взял из рук слуги целую бутылку и поставил ее около своего стакана. Графиня наделила его презрительным взглядом, причем губы ее слегка надулись. Это выражение красило ее еще более. Господствовавший в зале полусвет придавал ей особенную, таинственную прелесть; она казалась гораздо моложе и глаза ее метали искры, которые сохранили еще свою воспламеняющую силу. Стефанопулос
