В раю - Пауль Хейзе
Впрочем, ей было решительно все равно, с кем бы она ни встретилась. Что ей было до всех этих чуждых лиц, когда самый близкий и дорогой человек стал ей чуждым? Что ей придется встретиться здесь с ним снова, к этому вовсе она не была приготовлена.
И вдруг он стоял перед нею. Единственный взгляд, которым они обменялись, убедил ее, что он не менее ее самой был поражен этой встречей.
Раздавшиеся звуки скрипки, к величайшей досаде Розенбуша, прервали в высшей степени воодушевленное его описание летней ночи в Баварских горах и в то же время дали Ирене возможность собраться с духом и постепенно овладеть собою, чтобы не обнаружить испытываемого ею волнения. Но вот прозвучали последние звуки виолончели, а она, как и в первую минуту, все еще не сознавала, что ей делать.
— Мой друг, барон, — говорил Розенбуш, — куда-то исчез. Странное впечатление должен был он произвести на вас, стоя перед вами, словно намалеванный турок, как говорят у нас в Мюнхене. Даю голову на отсечение, если хоть сколько-нибудь в состоянии объяснить его поведение. Он вообще чертовски лихой товарищ и не особенно робок с женщинами.
— Что, вы с ним дружны? — спросила она беззвучно.
— Мы с ним знакомы не более двух недель, а вам небезызвестно, что надо съесть по крайней мере пуд соли… Впрочем, думаю, что я ценю его более, чем сам он ценит мою милость.
— Ваш друг — тоже художник?
— Всеконечно, милостивая государыня. Он ученик Янсена, своего старого благоприятеля, с которым он на ты. И с чего это ему вздумалось, бог его знает? Не находите ли вы, что он, скорее, походит на рыцаря? Во всяком случае, в нем есть что-то романическое, интересное, байроновское; так что меня нисколько бы не удивило, если бы он пользовался чрезвычайным успехом у женщин… Простите, если я не совсем ловко выразился.
Он покраснел и в смущении немилосердно теребил обшлага своей рубашки.
Но она, по-видимому, нисколько не была шокирована его несколько вольной речью. Напротив того, она спросила его самым равнодушным и спокойным тоном:
— Вы полагаете, что у него нет таланта?
— Обладает ли он им, покамест известно одному Богу, — чистосердечно отвечал приятель. — Положительно можно сказать только одно, что человек, занимающийся в настоящее время скульптурой, должен обладать вообще громадным мужеством и чертовской настойчивостью. Вы не можете себе представить, как трудно при нашей застегнутой по самую шею цивилизации и наших предрассудках добиться каких-нибудь результатов именно в этой отрасли искусства. Прошли те времена, когда три богини не считали предосудительным избрать судьей своей красы пастуха коз, царского сына… Тысячу раз прошу извинить меня, но я всегда горячусь, когда начинаю говорить о презренном состоянии современного искусства… я выбалтываю тогда все, что мне попадается на язык. Достоверно только одно: что если мой друг, вместо того, чтобы жить в своих имениях, захотел сделаться художником единственно только из любви к прекрасному, то он вряд ли добьется своего даже здесь, в Мюнхене. Тут, правда, есть прелестные девушки; встречая их на улице в кокетливом наряде в шиньонах и шляпках, подметающими улицы длинными шлейфами своих платьев, — можно, кажется, с ума сойти от удовольствия. Но стоит посмотреть на них при свете…
Молодой девушке вдруг понадобилось что-то в соседнем кружке учениц консерватории. Она быстро вскочила со стула, холодно поклонилась удивленному художнику и направилась к одной из молодых дам с вопросом, не очень ли ей жарко.
Розенбуш смотрел ей вслед с разинутым от удивления ртом. В его бесшабашной голове промелькнуло сомнение, не показался ли его разговор слишком свободным молодой особе. Но он не стал задумываться и свалил все на северогерманское воспитание. На балах он ведь постоянно говорил в таком же тоне со своими земляками, никого особенно этим не шокируя. Он задумчиво отошел от стола, как раз в то самое время, когда какой-то виртуоз начал играть одну из баховских прелюдий для рояля. Тихо скользя вдоль стен, Розенбуш проник в соседнюю, более прохладную, погруженную в полумрак комнату. Одна из горничных графини разливала здесь чай. Национальный самовар шумел еще на столе. У дверей стоял Феликс, устремив неподвижный взор на одну точку, как бы стараясь пронизать двигавшуюся перед ним толпу.
Он вздрогнул, когда батальный живописец положил ему на плечо руку, и недовольно сдвинул брови, как бы желая удалить его. Розенбуш думал, что Феликс не желает, чтоб ему мешали слушать, и потому присмирел и молчал, пока не окончилась прелюдия.
Сам Розенбуш был не охотник до Баха, Бах для него был слишком тяжел и массивен; он предпочитал томную меланхолическую или веселую музыку. Он воспользовался этим временем, чтобы оглядеться в комнате, и несказанно удивился, увидав на станке близ окна, достаточно освещенного, чтобы привлечь на себя внимание, «Коринфскую невесту», произведение Стефанопулоса, так плохо принятое в раю.
Обожженный угол этой картины все еще не был реставрирован, и чудное произведение производило еще более мрачное впечатление среди этой элегантной обстановки.
Как она попала сюда? Кто мог ее доставить графине? Не сделал ли это сам молодой грешник? Его имя красовалось на другом, полусожженном углу.
Очень возможно, что нашедшая картину особа, которую Розенбуш застал ночью на месте преступления в саду рая, возвратила ее художнику; что графиня увидала эту картину в мастерской и нашла пикантным выставить у себя рисунок, изгнанный критиками мужчинами, за слишком откровенную наготу. О, эти графини! Эти русские барыни!
Разве не была также открыта дверь, ведущая в третью комнату, которая была не более не менее как святыня — спальня хозяйки дома? Комната освещалась висячей лампой, свет которой, проходя сквозь красное стекло, бросал на все, преимущественно на постель, завешенную вышитою кисеею, какой-то таинственный оттенок. У кровати в кресле покоился неподвижный, едва заметный издали, женский образ. Розенбуш, бывший сегодня в особенно смелом настроении духа, вступил уже несколько шагов в это святая святых, когда вдруг почувствовал устремленный на себя чей-то проницательный взгляд. Он ощутил то же самое, как если бы встретил впотьмах сверкающие глаза кошки. Смешавшись и пробормотав какое-то извинение, он поклонился немой, неподвижной фигуре и поспешил обратно в залу.
Музыка между тем смолкла и в зале снова раздавался говор на разных языках и тонах. А Феликс все еще стоял неподвижно в дверях, одиноко и неприступно, как будто не понимая
