Бэзил и Джозефина - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Поданные клубные сэндвичи на некоторое время завладели их вниманием; где-то под потолком, как было принято лет двадцать назад, зашевелился оркестр. Деликатно жуя, Джозефина осмотрелась: из-за столика напротив поднимались двое; она вздрогнула и чуть не подавилась. Женщина была, как принято говорить, пергидрольной блондинкой; на розовощекой детской физиономии выделялись густо подведенные кукольные глазки. Когда она шла за своим спутником к выходу, ее аляповатое платье оставляло позади почти осязаемый, приторный парфюмерный шлейф. Спутником ее был отец Джозефины.
– Картошку не будешь доедать? – через минуту спросил Джон.
– Очень вкусно, – выдавила она.
Ее отец, дорогой сердцу идеал… видный, обаятельный Герберт Перри. Мамина любовь – выходя на веранду летними вечерами, Джозефина видела, как они покачиваются на мягкой подвесной скамье: отец лежит, положив голову маме на колени, а она приглаживает ему волосы. Родительский брак внушал ей надежду на счастье, которая делала хоть сколько-то осмысленными ее неугомонные искания.
Увидеть его в таком месте, вне зоны досягаемости знакомых, да еще с такой мымрой! Мальчишки – совсем другое дело: Джозефина с воодушевлением слушала их беззастенчивые россказни о победах среди низших слоев, но чтобы ее отец, взрослый человек, позволил себе нечто подобное… Ее бросило в дрожь; блестящая слезинка сползла по щеке и упала на жареный картофель.
– Да, с радостью туда съезжу, – услышала она свой голос.
– Конечно, люди там очень серьезные, – напористо говорил он. – Похоже, они в своем театрике будут ставить мою пьесу. А если передумают, я кое-кому из них челюсть сверну, чтобы научились ценить великую литературу.
В такси Джозефина попыталась выбросить из головы все, что увидела в ресторане. Родительский дом, тихое пристанище, откуда совершались ее эскапады, буквально лежал в руинах, и она страшилась туда возвращаться. Кошмар, кошмар, кошмар!
Охваченная смятением, она придвинулась к Джону Бейли, чтобы найти себе опору. Автомобиль затормозил перед новым оштукатуренным строением желтого цвета, откуда выскочил молодой человек с сизыми щеками и горящим взглядом.
– Ну, что там слышно? – нетерпеливо спросил Джон.
– В одиннадцать тридцать петля затянулась.
– Так-так.
– Я по его просьбе написал для него прощальную речь, но он так мямлил, что ему не дали договорить.
– Обломали тебя.
– Не говори. Что за подруга? – Человек указал на Джозефину.
– Да так, из Лейк-Фореста, – ухмыльнулся Джон. – Мисс Перри… мистер Блакт.
– Приехали засвидетельствовать триумф Шекспира из Спрингфилда? А до меня дошли слухи, что ставить будут «Хижину дяди Тома». – Он подмигнул Джозефине. – Счастливо.
– Что он имел в виду? – спросила Джозефина, когда они шли ко входу.
– Понимаешь, это парень из «Трибьюн», и сегодня утром ему поручили освещать казнь – одного негра повесили. Вся штука в том, что мы с ним поймали этого злодея сами… Неужели ты думаешь, что копы способны кого-то поймать?
– Мы, случайно, не в тюрьму приехали?
– Нет, что ты. Это театральная мастерская.
– А что за речь?
– Он сочинил для этого черномазого прощальное слово, как бы в компенсацию за поимку.
– Безумие какое-то! – ужаснулась Джозефина.
Они оказались в длинном полутемном зале; на сцене, в мрачноватом свете пары нижних софитов, толпилось человек двенадцать. Джозефина сразу поняла, что все присутствующие – она сама не в счет – какие-то ненормальные. У нее даже сомнений не возникло, хотя единственной личностью с внешними признаками помешательства была плотная дамочка в лапсердаке и серых домашних брюках. Притом что впоследствии семеро из этих людей добились некоторой известности, а четверо весьма преуспели, на тот момент суждение Джозефины оказалось верным. Их отличало полное неумение приспосабливаться к окружающей обстановке, будь то обычные неуютные школы, тиски городов Среднего Запада или чванливые дорогие пригороды; в тысяча девятьсот шестнадцатом году они стянулись в Чикаго – не обремененные знаниями, одержимые жаждой деятельности, неимоверно ранимые и беспомощные романтики, бродяги, совсем как их предки, первые поселенцы на здешних берегах. Джозефина долго вглядывалась в эту шаржированную смесь неискушенности и уязвимости, которую вся нация высмеивала на протяжении следующего десятилетия.
– Познакомься: мисс… – говорил Джон Бейли, – а это миссис… это Каролина… это мистер… это…
Тревожные взгляды ощупывали нарядное девичье платье, красивое, уверенное лицо – и, вопреки приличиям, тут же отводились в сторону под действием защитной реакции. Но постепенно все сгрудились вокруг нее, движимые артистическим или финансовым любопытством, наивные, как первокурсники, многословные, как ротарианцы. Все, кроме одной особы: миловидной молодой женщины с грязной шеей и вороватыми глазами, которые так и впивались в лицо Джозефины. Слушая непрерывные речи и какие-то восторженные излияния, Джозефина понимала разве что половину сказанного: ее то и дело резкой болью пронзали мысли об отце. Ей уже казалось, что Лейк-Форест она покинула давным-давно, а в ушах все еще отдавался стук теннисных мячей среди неподвижности дня.
Собравшиеся вскоре уселись на складные стулья, и слово взял седовласый поэт.
– На утреннем заседании комитета обсуждался вопрос о нашей первой постановке. Мнения разделились. Драма мисс Хаммертон… – он отвесил поклон в сторону дамочки в брюках, – удостоилась серьезного внимания, но, поскольку один из наших спонсоров не приемлет сцен классовой вражды, эту сильную пьесу пришлось отложить.
Тут Джозефина вздрогнула, потому что мисс Хаммертон громогласно и гневно выкрикнула: «Козлы!» – а потом застонала на разные голоса, будто изображая стоны многих, нахлобучила мятую серую шляпу и в негодовании удалилась.
– Элси переживает, – отметил председательствующий. – К сожалению, наш спонсор – вы, несомненно, догадались, о ком идет речь, – занял непримиримую позицию; ретроград до мозга костей. Итак, ваш комитет единодушно проголосовал за пьесу Джона Бойнтона Бейли «Расовый бунт».
Джозефина выдохнула свои поздравления. Во время оваций девушка с вороватыми глазами подвинулась со своим стулом поближе к Джозефине.
– В Лейк-Форесте живешь? – напористо спросила она.
– Только летом.
– Эмили Коль знаешь?
– Нет, не знаю.
– А я-то думала, ты в Лейк-Форесте живешь.
– Действительно, я живу в Лейк-Форесте, – ответила Джозефина, сохраняя любезность, – но Эмили Коль не знаю.
Успокоившись не более чем на минуту, незнакомка продолжила:
– Ты, похоже, в нашем деле ничего не смыслишь.
– Это у вас драмкружок, верно?
– Драмкружок! Господи прости! – вскричала девица. – Все слышали? Она считает, что у
