Бэзил и Джозефина - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Она приготовилась было начать с «мисс», но подумала, что это бессмысленно, и ответила:
– Джозефина.
– А меня – Джон Бойнтон Бейли. – Он протянул ей визитную карточку с логотипом «Чикаго трибьюн». – Позволь сообщить: я – самый классный репортер в этом городе. Пьесу вот сочинил, этой осенью должна быть премьера. Это я для того рассказываю, чтобы ты по одежке не судила, – я не какой-нибудь шаромыжник, ты не думай, у меня прикид получше имеется, просто я не знал, что с тобой познакомлюсь.
– Я думаю лишь о том, что ты порядочный наглец, если заговорил со мной, пока тебя не представили.
– Попытка не пытка, – сказал он.
Когда уголки его рта скорбно и задумчиво поползли вниз, Джозефина поняла, что он ей нравится. Она с содроганием ждала, что сейчас появится миссис Макрэй со своим племянником, но вдруг ей сделалось безразлично.
– Наверное, сочинительство – очень увлекательное занятие.
– Я только учусь, но когда-нибудь ты будешь гордиться знакомством со мной. – Он сменил тему. – У тебя прелестные черты, известно тебе? Понимаешь, да, что такое черты… глаза, рот, но не по отдельности, а вместе… они образуют треугольник. По нему люди мгновенно решают, нравится им человек или нет. Форма носа, овал лица – это врожденное и неизменное. То, что не играет особой роли, мисс Звонмонет.
– Оставь, пожалуйста, свои допотопные шуточки.
– Ладно; черты, говорю, у тебя прелестные. Твой отец хорош собой?
– Очень, – подтвердила Джозефина, оценив комплимент.
Вновь зазвучала музыка. Под деревьями дощатый настил окрасился багровым. Джозефина тихонько напела:
Лизибет-Энн,
Я от тебя без ума, без ума…
– Какая благодать, – прошептал он. – Лучшее время дня, и эта музыка под деревьями. А в Чикаго такая духотища!
Она пела для него; к нему, улыбавшемуся легкой, печальной улыбкой, был обращен заветный треугольник между ее глазами и ртом; тихий голосок ласкал его будто сам по себе, из каких-то безличных побуждений. Когда до нее это дошло, она умолкла, а потом сказала:
– Завтра возвращаюсь в город. И так слишком задержалась.
– Поклонники, наверное, уже беспокоятся.
– Обо мне? Да я целыми днями сижу дома и скучаю.
– Как же, как же.
– Меня все терпеть не могут, и я им плачу тем же, так что мне прямая дорога в монастырь или на курсы фронтовых сестер милосердия. Поступай на службу во французскую армию, а я стану тебя выхаживать, договорились?
Джозефина умолкла. Проследив за направлением ее взгляда, он заметил у входа миссис Макрэй с племянником.
– Я пошел, – заторопился он. – Ты не согласишься завтра со мной пообедать, когда приедешь в Чикаго? Сходим с тобой в один немецкий ресторанчик, там отменная кухня.
Она заколебалась: миссис Макрэй была уже совсем близко, и ее физиономия все шире расплывалась от притворной радости.
– Хорошо.
Быстро черкнув записку, он сунул ее Джозефине. Потом неуклюже поднялся со скамейки, зашагал по проходу и удостоился мимолетного, но любопытного взгляда миссис Макрэй, когда протискивался мимо.
II
Устроить это было несложно. Джозефина позвонила тетушке, с которой собиралась обедать, отпустила шофера и теперь с некоторой тревогой подходила к «Хофцерс Ратскеллер Гартен» на Норт-Стейт-стрит. Она была в голубом крепдешиновом платье с рисунком из нежно-серых листочков, под цвет ее глаз.
Джон Бойнтон Бейли с несколько отсутствующим, но покровительственным видом встречал ее у входа, и Джозефина успокоилась.
Он сказал:
– Это место не для нас. Раньше мне казалось, тут неплохо, а сейчас заглянул – конюшня. Пошли в какой-нибудь отель.
Джозефина без возражений повернулась в направлении отеля, где часто устраивались чаепития с танцами, но ее спутник замотал головой:
– Там будет слишком много твоих знакомых. Пошли в старый «Ла-Гранж».
Старый отель «Ла-Гранж», некогда гордость Среднего Запада, теперь облюбовали заезжие провинциалы и коммивояжеры. В холле мелькали женщины двух типов: особы с глазами-буравчиками – видимо, продавщицы из торгового центра – и неухоженные молодки на сносях с берегов Миссисипи. Большим спросом пользовались плевательницы; у стойки толпились мужчины, которые в ожидании телефонных звонков карикатурно посасывали сигары.
В необъятном ресторане Джон Бейли с Джозефиной заказали грейпфруты, клубные сэндвичи и картофель фри. Поставив локти на стол, Джозефина смотрела на своего спутника в упор, словно говоря: «Что ж, я пока в твоем распоряжении – не теряйся».
– Никогда не встречал такой красивой девушки, – начал он. – Конечно, ты увязла в этом светском болоте, но тут уж ничего не попишешь. Вот что я тебе скажу, причем без всякой рисовки: когда при мне люди кичатся своим положением в обществе, статусом и так далее, меня просто разбирает смех. Я-то, между прочим, прямой потомок Карла Великого. Что ты на это скажешь?
Джозефина вспыхнула – ей стало за него неловко; он и сам немного смутился и решил уточнить:
– Но главное – это сам человек, а не его предки. Я, например, хочу стать лучшим в мире писателем – и точка.
– Люблю хорошие книги, – потрафила ему Джозефина.
– Мне близок театр. Я написал пьесу, которую можно раскрутить, если только антрепренеры соизволят ее прочесть. Задумок у меня масса: бывает, иду по улице и прямо готов взлететь над городом, как аэростат. – Внезапно уголки его рта поползли вниз. – Я потому так разболтался, что предъявить пока нечего.
– Мистер Бейли, выдающийся драматург. Пришлете мне билеты на вашу премьеру?
– Конечно, – рассеянно сказал он, – только к тому времени ты выйдешь замуж за какого-нибудь хлыща из Йеля или Гарварда, у которого пара сотен галстуков и шикарный автомобиль, и превратишься в обывательницу, как все остальные.
– Наверное, я и сейчас… но поэзию просто обожаю. Ты читал «Смерть Артура»?[63]
– В Чи сейчас пишется больше хороших стихов, чем создано за все прошлое столетие. Есть, к примеру, такой Карл Сэндберг[64] – талантом не уступает Шекспиру.
Джозефина не слушала и только наблюдала за ним. Его чувственное лицо светилось тем же удивительным светом, что и при первой их встрече.
– Поэзия и музыка влекут меня больше всего на свете, – сказала она. – В них есть чудо.
Он поверил ей, потому что знал: она говорит о влечении к нему. Джозефина сочла, что он отмечен печатью незаурядности, – в этом слове для нее содержался определенный, реальный смысл. Наделенность особой, неповторимой страстью к жизни. У нее не возникало сомнений, что она сама кое в чем превосходила порицавших ее девочек (хотя зачастую путала свое превосходство с тем пиететом, которое оно внушало другим), и суждения толпы ее не трогали. Достоинства, которые некогда виделись ей в романтических признаниях
