Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Правда, сынок... Ступай...
Захлебываясь от волнения, Алесь вскочил и в одной длинной ночной сорочке устремился было к двери.
— Погоди... А штаны, а халат?!
Натягивая все это, мальчуган захлебывался словами:
— Дедушка... Дедушка...
— Ступай уж... Ступай.
...Он летел по ночному коридору — даже эхо витало. Бросился в дверь и побежал по переходу над аркой. Загрохотала винтовая лестница на антресоли.
...Он неожиданно тихо постучал в дверь...
Дверь отворилась, и он увидел женскую фигуру в длинном ночном халате, волосы, собранные лентой, и глаза.
В этих глазах и теперь жила грусть, но, увидев его, они немного потеплели.
— Маленький Ян-королевич. Заходите, — пригласила она.
Он несмело перешагнул порог.
...Простенький туалетный столик, две свечи на нем. Раскрытая книга на кресле.
— Садитесь.
Все было обыкновенным. И все-таки за этой комнатой он видел тюремную камеру и пламя костра.
— Вы так пожалели меня? — спросила она.
— Я поверил, — признался он. — И я ведь не мог, чтобы... чтобы над вами издевались.
— Почему?
— Если люди любят — они должны быть вместе. И вы такая хорошая, а тут вас в огонь.
«Кого люблю?» — хотела спросить она, но тут вспомнила, что для него все, происходившее на сцене, было жизнью.
— Поверили в чудо?
— Поверил.
— Чудеса ведь не всегда сбываются.
— Должны — всегда, — и он, покраснев, протянул ей сверток бумаги.
— Что это?
— Прочтите. И не бойтесь тюрьмы. Я вас защищу.
Она с улыбкой посмотрела на него, такого наивного в своей вере. Что мог сделать он?
Но он смотрел так, что она развернула сверток и с той же доброжелательной улыбкой начала читать.
Улыбка исчезла.
Страшно бледная, она смотрела на него глазами, больше которых не было на земле.
— Это правда?
— Это правда.
— Старый пан пишет, что он освобождает меня по вашему желанию.
— Если он пишет так — значит, он добр ко мне.
И тут он снова увидел ее глаза. Что это было, он не знал, на это были совсем другие глаза, не те, которые вот только, не те, которые на сцене.
Молчание царствовало в комнате. А за полукруглым окном лежала глубокая ночь.
— Спасибо вам, — поблагодарила она. — Я этого никогда не забуду. Никогда не забуду.
Это было ненужным. И он, ощущая, что слезы вот-вот опять брызнут из глаз от восхищения и жалости, повернулся и бросился из комнаты.
XVII
Бывает — тянутся, тянутся дни, серые, обыкновенные. И внезапно баба Парка начнет беситься, шалить, будто надоест ей обыкновенное полотно. Подавай узорное! Да нет, зачем оно! Подавай ткань на андараки. Стук — бердом! Скользь — челноком! Давай красные, зеленые, оранжевые нити! Давай все двенадцать цветов и все возможные сочетания их. Дав-вай, да-вай! Потом разберем, что и к чему!!!
И беспорядочно, весело мотается скакунок-юрок в детских руках.
Такие дни переживал теперь Алесь. Он не знал, на что судьба ткет его жизнь, что из него будет и будет ли, вообще, что-то стоящее. Он знал лишь одно: юрок должен скакать в его руках весело и не медлить. Мотай, да не порежь нитью руки. А остальное — черт его побери, лишь бы весело.
Будили его рано. Купайся, поезди верхом, чтобы Тромб не отвык и не застоялся (конь допускал к себе лишь Алеся), пофехтуй, постреляй по отражениям, напейся чаю, а там за работу, так как дед ждет.
Утром солнце пробивалось сквозь плющ на большущую верхнюю террасу, с фасадной стороны. В вольерах ругались и яростно кричали попугаи, неуместно сварливые неразлучники, белые жако и мудрые полиглоты ара, некоторые из которых кричали на совсем неизвестных, странных для уха языках.
— Попочка скончался, рассудительно кричал жако. — Бедный попочка, скончался, ему не дают есть.
И отвечал ему гортанными звуками столетний ара, который так и не смог после своей Амазонки научиться чему-то новому, на одном из знакомых людям языков. Но приглушенные крики никому не мешали. Даже словам деда. Даже мыслям внука.
Дед сидел в кресле. Перед ним дымилась чашка шоколада и стояла бутылка белого вина. В стороне разместилась за коклюшками Глебовична.
А перед Алесем кроме шоколада лежали листы желтой слоновой бумаги, стояла в чернильнице китайская тушь. Дед в этом отношении был большой сноб: писать, но писать так, чтобы было наслаждение, — лоснящимся черным по гладкому желтоватому, тогда пишется что-то толковое. «Современные писаки потому и пишут лишь бы как, без стиля, что перед ними корявая бумага и черт знает какие перья: скребут да скрипят».
А перья были отменные: гусиные, тонко заостренные, мягкие, всегда с левого крыла, чтобы удобно лежали в руке.
Дед пригубливал вина и начинал, будто забавлялся новой игрой, но так, что этого нельзя было заметить:
— Рассуждения о преступлении и наказании...
Перо у Алеся начинало бегать.
— Не спеши, — говорил дед. — Выслушивай и записывай самое главное... Так вот, мы остановились на несоответствиях между людскими законами и естественным законом природы...
Дед думал минуту.
— Человек следует законам природы лишь в худшем. Он казнит даже за то, за что природа прощает в милости и жестокости своей... А между тем, безусловно, подлежит смерти лишь одно преступление — издевательство над человеческой душой, истязание человеческого тела... Этим палач сам исключает себя из человеческого круговорота... Сюда следует отнести насилие над женщиной...
— Батюшка, — с укоризной заметила Глебовична, — ему рано.
— Молчи... Завтра я, возможно, умру, так и не дождавшись, когда ему будет «пора». Пускай слушает. Он не поймет этого скверно... Мне... нет времени ждать... К сожалению... А без меня его могут... испортить...
— Тебе лучше знать, — примирилась Глебовична.
...Потому что человеку дан магнетизм, приводящий его к согласию с себе подобными, особенно если они женщины. И забывающий это сам низводит себя до... свиньи, до зверя... Сюда следует отнести также издевательства над человеком в застенке, злоупотребление своей силой либо силой государства за плечами — все эти аресты, допросы, казни на рассвете людей, имеющих смелость быть высокими в мыслях и не терпящих несправедливости, даже самой маленькой... Издевательства над человеком. За это — лишь смерть.
Вино золотисто колыхалось в бокале деда...
— И не всегда следует казнить за убийство...
— Ужасы какие, — неслышно вздыхала Глебовична.
— ...потому что природного человека порой толкают на него — благородные импульсы и наше горестное время... Мы признаем самозащиту. Но
