Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
...Раздавались раскаты грома. А за стенами шла битва. И Людомир, которого он еще не видел, но знал, что он хороший, временно отступил. А потом было их тайное свидание. А потом извивался, как червь, рассказывая о предательстве, и сипел, как змея, перед могилевским князем отвратительный дружинник Щур.
Глаза бы его не видали!
Ее плечи, тонехонькие и жалкие, опускались, опускались. Плечи, на которые каждое отвратительное, как слизень, слово падало и ползло и изгибало, как бремя.
В темном зале неожиданно громко, прерывисто от обиды и возмущения, разразился детский голос:
— Как же тебе не стыдно?! Плохой ты! Злой человек!
Актеры встрепенулись.
И тут... Она забылась и взглянула на него. Князь с досады крякнул, решил отметить этот недостаток.
— Она посмотрела на меня, — шепотом промолвил Алесь. — По-смотре-ела.
И князь решил, что не сделает замечания.
А на сцене была тюремная камера, такая темная. Издалека не видно, но, наверно, стены в блестящих полосках от слизней, как в винном погребе в Загорщине. За что ж это? Такую молодую и красивую! Она ведь посмотрела на него!
Крик Алеся, казалось, заставил ее играть еще лучше. В чертах лица была смертная боль. А голос срывался, и нестерпимо сжимало сердце.
О рабство страшное! О рок мой лютый!
И горче смерти кандалы, как путы!
Страдай, страдай да в клетке золотой
Ты никому ненужной сиротой.
И цепи рабства на руках, как змеи,
А за стенами теплый ветер веет.
А за стенами свет! Сады! Поля!
Голос ее упал, и тут старый князь ощутил, как затряслось от рыданий тельце рядом с ним.
— Хлопчик мой!.. Родной мой! Ничего. Это ведь выдумка! Хочешь — она придет и утешит тебя?
— Нет! Нет! — И неизвестно было, или он не хочет, чтобы его утешали, или просто не верит, что это выдумка.
И у обоих исчезла причина притворяться и что-то прятать.
Будто найдя в деде последнюю защиту от того, что надвигалось на него со сцены, мальчик целовал его руки.
— Они ведь не погибнут, правда?
— К сожалению, они погибнут, милый. Добрые — гибнут.
— Бедные! За что?
— Хочешь — прикажу, чтобы не погибли?
— Нет... Я знаю, ты все можешь... Ты и это сделал... Нет... нет... пускай так, как было.
Благородный Людомир, узнав о страданиях любимой, явился в город, оставив флот, чтобы освободить ее или разделить ее судьбу. Обоих разрывали страсти: любовь к родине и любовь друг к другу.
Князь, прижимая к себе внука, думал:
«Что же с ним будет, когда он увидит Шекспира!.. Несчастный маленький ребенок. При нашем мужестве он откуда-то взял-таки впечатлительность наших женщин... Тем лучше, тем лучше... Возврата уже нет... Мой... Будет мужественным воином... Будет иметь совесть и справедливость в сердце — не как Придурок, не как Курьян, не как Фельдфебель, не как их приспешники».
— Дедушка, как жаль! — тряслось тельце. — Как жаль!
Влюбленные стояли на кострах из бревен, которые вот-вот должны были вспыхнуть.
Любимый мой, пришел уж час кончины!
Целуй меня, пока огонь пучинный
Нас не начнет до смерти целовать.
Мой муж! Мой брат! Душа моя жива!
Огонь, огонь любви уж нас уносит
Туда, где счастье, чувств огонь несносен,
Любимых где не разлучит и зло.
Где от любви светло!
Где от любви светло!
Яркие языки пламени охватили ее. А над пламенем сияли ее глаза. Они были больше, нежели у всех людей на земле.
...Дед сам занес его а комнату рядом со своей, сам, вместе с Глебовичной, раздел его. Потом отослал подругу, положил его в кровать, подоткнул со всех сторон одеяло.
— Чего ты хочешь?
— Ничего, — длинный вздох. — Мне жаль ее.
— Ее ведь не сожгли. Она тут. Хочешь посмотреть? Пройди по коридору, потом по переходу над аркой, а там взойди на антресоли. Там ее комнаты. Ну, не надо. Посмотри.
Отрицательно качается голова с закрытыми глазами. Длинные темные ресницы.
И тогда дед склонился к нему.
— Хочешь, я подарю ее тебе? Она всегда будет рядом, и ты будешь знать, что ей хорошо.
Глаза раскрылись.
— Я не хочу, чтобы мне кого-нибудь дарили, — с горестным спокойствием ответил малыш. — Вчера собаку, сегодня женщину... Это как та темница, где ее так мучили... Дедушка, отпусти ее лучше... Дедушка, родной...
Дед улыбнулся.
— Рано у меня хозяйничать начинаешь, сынок... Я пойду, мне надо отдать приказания кухарю...
Алесь лежал, бессонно глядя на огонек ночника. Спать он не мог. Что ж делать потом?.. Как жить без этого? Он закончит помогать деду и станет ненужным ему. И тогда опять... видеть его раз в году, как родители.
Через какой-то час он услышал в коридоре голос деда, который заканчивал наставлять кухаря:
— Коптить фазана будешь как всегда, на деревянных опилках с сахаром. И чтобы тушки не касались друг друга! А индюка, прежде чем резать, напои допьяна — за полчаса влей в рот ложку горелки: мясо будет вкуснее...
Дверь в спальню отворилась. Дед зашел и сел возле кровати.
— Не спишь? — спросил он.
— Не-а.
— Все мучаешься?
Дед молчал, а тень от его головы склонялась все ниже.
— Хочешь остаться со мной?..
— А родители?
— Ну, приезжать, когда захочешь...
— Хочу.
— Ну вот. А я стал ленивым на добро... Все думаешь: может, другим разом. А этого нельзя!.. За час я обдумал. На всех актеров завещание, что они будут вольными после моей смерти. А ей — вот оно, — и дед показал желтоватый лист бумаги. — Завтра она может идти, куда хочет.
— И она может?..
— Здесь сказано: хочет — пускай идет. Хочет — пускай остается в моем театре, играет уже как вольная, за пенсию.
— А пенсия?
— Пятьдесят рублей в месяц на всем готовом.
— Мало, — серьезно возразил внук. — Ей надо больше.
— Ну семьдесят.
— Ладно.
Алесь приподнялся и схватит руки деда.
— Очень тебя стану любить. Ты добрый.
— Чепуха, — противился дед. — Пускай благодарит твои слезы, вот что.
Погладил голову внука.
— А теперь ступай, занеси сам... Сейчас... Ты ведь не можешь ждать до утра?
— Правда? —
