Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Надо только поскорее... потому что... завтра ведь мне рано ехать.
— Ты завтра не поедешь, — возразил старик.
— Почему это? — Алесю сразу вспомнился обычай князя запирать коней. — Мне надо.
— Если надо, то ладно, — равнодушно ответил князь. — Мне тоже беседа с тобою особого наслаждения не дает, тем более что ты молчишь, как водяная крыса, когда ее терьеры в нору загоняют. Зашилась она и сидит, только глазами блестит... Но дело прежде всего... Завтра надо еще комнаты осмотреть, картинный павильон. И самое главное — секретарь мой на неделю уехал жениться; чужим мои дела доверять нельзя, и я думал, ты сумеешь мне помочь. Почерк у тебя хороший?
— Плохой.
— Тем лучше... Терпеть не могу людей с красивым почерком... Да вообще, что я... Ты ведь мне помочь не можешь.
— В чем?
— Да я, знаешь ли, как говорится... составляю «Записку о властях... земных и небесных. Опыт... рассуждения неверноподданного... о верноподданных».
Никто на свете не мог бы заметить, что князь шалит, — такой сухой был тон.
— Это интересно, — вежливо отметил Алесь.
— Ну вот. Я думал, ты сумел бы меня выручить... дня на... гм! четыре... Я знаю, тебе будет грустно со мною. Но дело есть дело. Три часа в день — ему. В остальное время — что хочешь...
Князь обмахнулся платочком, незаметно прижимая его к губам, — ему не хватало терпения.
— И еще, — врал он. — Теперь пойдут дни репетиций. Следует просмотреть весь репертуар этого года. Завтра идет «Федра». Послезавтра опера — «Волшебная флейта» и еще что-то вроде приложения к ней, «Метлушки весенней ночи», это балет. В следующий вечер должен идти «Дубина, полесский разбойник, или Чудеса заброшенной мельницы», потом «Сид», «Ричард Третий», или история о том, как злодей-король утопил брата в бочке с мальвазией и убил... Ну, словом, долго. Еще пять пиес.
Князь с умыслом прибавил к названию знаменитой трагедии длинную тираду, чтобы было интереснее. Потом добавил:
— В конце концов, как хочешь... Если тебе немедля надо в 3агорщину, я не буду тебя удерживать. Завтра же прикажу оседлать твою кобылку — и езжай.
Сердце Алеся разрывалось между честью и возможностью посмотреть все, чего он еще не видел. Честь, наконец, не так и мучила теперь, ибо тон князя изменился и с суховато-издевательского стал почти миролюбивым. А паренек вздохнул.
— Я думаю... Родители простят меня, когда узнают, что я остался.
Князь сделал вид, что считает по пальцам.
— Сегодня... «Федра»... «Флейта»... так... Ого, четырнадцати дней! По-видимому, ты столько не вытерпишь... Да и мне... Ах-ах! Вот неудача какая! Но вернется секретарь — будет легче. И обещаю тебе после двух недель — делай что хочешь... А хочешь — и раньше...
— Я думаю... я смогу остаться на столько. Надо ведь помочь...
«Ах, черт, — думал князь, — ах, сдержанный, ах, какой стригунок гордый!.. Ну, я уж тебя взнуздаю, если понадобится... Это ж подумать, сколько он меня заставляет вокруг себя плясать!..»
А вслух проговорил равнодушно:
— Вот и хорошо. Значит, секретарь может не спешить... Приятный такой человек, хорошего рода.
И только тут подумал, что за четырнадцать дней действительно надо подыскать приятного дармоеда из хорошего рода, женить его и навсегда оставить в Веже для работы над «Запиской», которой не существовало и которой он никогда не будет писать.
«Заврался, старая тряпка! Всегда так бывает, если не умеешь лгать. И кто тянул за язык? Но ничего, ничего! Он сделает это, ведь хлопчик останется тут и нельзя, чтобы он считал старого деда лгуном. Если надо — он и «Записку» будет писать. Отчего и не позабавиться, высказывая мысли? И ничего, что лгал... Хлопчик останется тут».
...Они ужинали в большой столовой, стены которой таинственно светились лаком старинных картин. Гигантские натюрморты фламандцев; «Площадь Святого Марка» Каналетто; особенно почему-то популярные в Приднепровье романтические пейзажи Сальватора Розы (ходил упорный слух, что он когда-то расписывал полоцкие соборы); большие картины Тьеполо и игрушечные картинки Ватто, изображающие пикники, ужины на поляне и галантные танцы.
За столом кроме них сидела еще женщина лет под сорок, видимо, та самая, которую доезжачий Карп, не заметив Алеся, назвал когда-то «последней метреской» пана.
— Это уже последняя... Нагрешил пан Даниил — черти со счета собьются... Но и такому приходит пора, когда надо рассчитываться. Что ж, ему не обидно.
В слове «метреска» было что-то таинственно-уничижительное, но — чудо! — Алесь сразу и думать об этом забыл, как только увидел «метреску» своими глазами. Такое спокойствие было в ее движениях, такой спокойной осенней красотой светилось это доброе, бездумное лицо. Только подумалось, как это хорошо, что она такая степенная и кроткая, такая простая, такая красивая.
— Поешьте, батюшка, вдосталь, — нараспев проговорила она вместо молитвы. — И вы, князюшка, ешьте без сомнения.
Она слегка застыдилась, обращаясь к Алесю, а тот сразу почувствовал себя с нею легко и хорошо и, чтобы отблагодарить за то, что с нею не так, как с дедом, промолвил:
— Я попрошу матушку, чтобы она поделилась с вами кружевами. Ей недавно прислали. Такие голубые кружева. Очень подходили бы к вашему платью.
У деда брови поползли вверх от непомерного удивления, но он смолчал.
— Разбирается, голубочек мой, — с грудной глубиной произнесла она. — Да только мне кружева без надобности, благодарствую вам. Годы не те.
— А почему? Вы совсем молоды и красивы...
Дед прикрыл ладонью рот. Он никогда не заливался смехом. Только прикрывал ладонью рот и нос, а поверх ладони смотрел хитрый, с искрой, глаз.
— Гля-ди-и, Александр, — протянул он.
— Грех вам, — даже стала более красивой от застенчивости женщина. — Князюшка от чистого сердца.
— Да я не к тому, — шутливо оправдывался князь. — Я просто к тому, что... Ну зачем к такому платью кружева?.. Александр, на кого она в нем похожа?
Алесь посмотрел. Платье было очень приятным, из тонкого шелка, пестренькое, серо-голубое, в мелкий-мелкий частый горошек. И вся хозяйка платья была в нем такая по-осеннему грациозная, кругловатая.
— На курочку-цесарку, — не колеблясь, ответил он.
— Ну, Александр, — обиделся дед, — оскорбил ты меня.
— А почему? — спокойно спросил Алесь. — Такая серенькая, в крапинку.
