Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Неплохо, — похвалил дед. — Ну-ка я.
И начал целиться. Мертво лежала гладь глубокой, спокойной и прозрачной воды. И тут Алесь заметил, что дуло дедова ружья неуклонно и твердо опускается и сейчас смотрит прямо в воду, в которой неподвижно стоят отражения черных скал и белый кружок камня-мишени.
— Куда вы? — спросил Алесь.
Вместо ответа старик нажал курок. Так и есть, ниже, потому что брызнула вода. Но одновременно — Алесь даже удивился — от камня полетели осколки. Второй выстрел. Третий. Четвертый. То же самое.
— Тебе надо научиться, — заметил дед. — Я целюсь в отражение на воде, а пуля попадает в настоящую цель рикошетом, отскочив от поверхности1.
— А зачем? — удивился Алесь.
— А для того, что тот плохой стрелок, кто хорошо стреляет только днем. Ты, наверное, заметил, что в глубоких сумерках ты часто не видишь человека, который идет по другому берегу, но хорошо видишь его отражение.. Так вот, для этого.. Увидишь — окликни его, а потом стреляй... Учись стрелять и ночью. Заметил звезду возле самой земли, либо белый камень, или еще что-то, и, как только тень закроет их — окликни и нажимай на курок.
— Это что ж, из засады?
— Мы люди воинственные, если нас безвинно затронут.. И нас немного... Во всем, что я тебе сказал, есть только одно правило и один закон. Правил — использовать ночные выстрелы, если на тебя хищно напали сильные враги, если против одного тебя их три и более. Если они забыли о чести равной стычки, если они хотят подло взять количеством, если они напали на тебя, мирного, — они тем самым освободили от правил честной битвы и тебя и не имеют оснований надеяться на твою пощаду.
Возле озера тянулись каналы, бесчисленное множество каналов, канав и просто канавок, порой илистых, порой заросших лилиями, порой чистых. Горбатые каменные мостики там и сям висели над ними. Солнечные отражения ряби змеились, бежали изнутри, в зеленой полутьме под арками мостов. Будто золотая сеть вычурно дрожала на камнях арок.
И над всем этим висел зеленый полумрак.
В небольшой разрыв листвы Алесь увидел над парком — и выше всего вокруг — пригорок с голой вершиной, а на нем что-то розово-оранжевое, вознесенное прямо в небо своими колонадами.
— Храм солнца, — сказал дед, — он дольше всех окрестностей видит солнце. Первым встречает — последним проводит. Там, под кровлей, серебряные трубы. Когда солнце начинает их нагревать — они поют радостно. Когда же становится холоднее — грустно. Это будешь беречь пуще всего. Теперь такого не могут... А там, за храмом солнца, совсем дикий парк. Из него вытекает река, она впадает в Днепр, и название ей Жерелица. В парке целый склон гряды точится родниками и там, у истоков, во мху, в прозрачной воде, стоит единственная постройка — храм богу вод. Там одна из больших наших ценностей — бронзовый античный Нептун, а вокруг него тритоны. И самый сильный родник струится из-под их ног. Но туда мы не пойдем. Там могила моего лучшего коня. Звали его — Эол. Конь — радость. Конь, без которого нельзя жить. Жизнь, понимаешь, пуста, если нет такого коня. После войны с французом по окрестностям начался разбой. Порой и убивали. Ходил такой таман Пройдисвет. Свистел, как Соловей-разбойник. Да и по головкам людей пощелкивал. Все ездили не менее чем вшестером. Лишь я всегда один и, чаще всего, без оружия. Мне, видишь ли, тогда осточертело жить. И вот однажды попал в засаду. Четверо на конях и ч безменами. Тут бы и конец, если бы не конь... Один из них перебил мне левую руку. А Эол бесился от драки... Он был грудастый конь и вот грудью сбил одного всадника. Второго укусил за лицо. Третьего я угостил просто кулаком. Тут бы убегать, так как из леса раздался свист: скакали на помощь. Но Эол схватил зубами и начал стаскивать четвертого. Тогда и я решил: зачем его бросать? Помог коню, стащил четвертого, вскинул правой рукой на седло и припустил к усадьбе со всех ног.
— И что ж ты с ним сделал? Полиции отдал?
— Я? — удивился Вежа. — Ну нет. Просто избил до полусмерти и отдал в людскую, чтобы пожрать дали. Чем они виноваты? Люди голодные, усталые. Я и то удивляюсь, как это, с таким начальством, каждый второй в лес не идет. Я бы на их месте сразу побежал. С первых же торжественных зажинок.
Улыбнулся.
— Ну, тот прижился. А через некоторое время войско пришло стрелять воров на дорогах. Пройдисвета повесили в Суходоле на рыночной площади... И вот тут этот Максим, накормленный, спросил, не надо ли мне его родственников на службу. Я понял, какие такие это родственники. Взял. Сделал досмотрщиками за своими оесами, а над ними Кондратия поставил. На меня — донос, как всегда, без имени: князь Загорский государя ругает непочтительно и звероподобно, водится с «ворами и государя нашего злодеями», волку подобно в лес смотрит и связан с польской интригой. А какая интрига? И почему польская?.. И зачем мне вылезать из своей крапивы да в соседскую идти... Так и не отдал никого из шестерых Теперь имею шесть верных людей... А Эола до сих пор жаль... Тромб от его корня. Да только все его дети и внуки не таковы. Будто он всю смелость за один свой век прожил.
— Может, не знали, как к нему подступиться?
— Может, и так... Хочешь, себе возьми... И... к выстрелам все-таки приучи...
— Не знаю. Когда ж я за это возьмусь? — сухо спросил Алесь.
Князь молча шел рядом с внуком. Губы его были спокойны, лицо, как всегда, равнодушным. И никто не знал, не мог бы увидеть, что от самого происшествия с Тромбом в душе князя пела, захлебывалась, взлетала все выше неукротимая радость.
«Мой... Мой... Гордый, обиды не простит... Не сынов, не Кро- еровой крови... Мой».
А вслух произнес равнодушно:
— Ну смотри, как хочешь... Там, за Жерелицей, березовая роща... Там, ближе к дому, тоже над речушкой, мой театр... Ну, а сейчас пойдем ужинать, потом будем смотреть трагедию. Ты никогда не видел театра?
У Алеся сильно задрожало сердце. О театре ему рассказывали. Отец и мать видели театр много раз, в больших городах: в
