Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Глаза их встретились. И одним этим взглядом старик постиг душу ребенка, а тот опустошенную душу старика.
...Ноги не держали..
И, не думая уже ни о чем, не думая, смешно это или нет, гладя руками детские плечи, грудь и ноги, — прямо в песок, прямо в опилки — старый князь стал на колени.
— Прости меня, сынок, — молвил он. — Прости.
XVI
Они шли рука к руке. Ничего не изменилось. Только мальчик все время спрашивал, а старик отвечал тем же сдержанным тоном. Даже язык был тот же, французский, только теперь князь чаще употреблял мужицкие слова, употреблял, не нажимая на акцент, не огрубляя их, спокойно и естественно.
Конюхи, когда старик и молодой отходили от конюшни, пришли в замешательство: не было никакого приказа о Тромбе. А Тромб, будто боясь остаться один, пошел осторожно за пареньком, косясь глазами на людей. И тогда старик обернулся.
— Тромба — в конюшню, — сухо бросил он, — двойную долю овса и фунт сахара ежедневно, пока живет.
И это был тон, от которого у всех кровь заледенела в жилах, хотя Вежа никогда не бил людей и другим запрещал: «Кричит целый день и дерется лишь тот, кто не достоин власти. Таких от власти поганой метлой надо гнать».
— Кстати, — заметил князь сухо. — Я не против попробовать утятины. Прикажи, чтобы зажарили в испанском соусе, с гвоздикой.
Все удивились: князь терпеть не мог ни утиного мяса, ни гвоздики. Он любил из дичи только куликов, да и то под местной подливой. Все было по-прежнему. Лишь ненависть паренька исчезла, уступив место настороженности. Он не понимал этого человека. А князь шел и, не замечая настроения мальчишки, говорил:
— Любишь коней? Это хорошо... Что, отец все со своей винокурней?.. Ага... хвалил, говоришь, свое хозяйство? Напрасно... Гибель эти винокуренные заводы, вот что.
Ему было, кажется, все равно, слушает его маленький собеседник или нет, отвечает что-то или нет. Он говорил, как обычно часами разговаривал с новым конем, который должен был вывозить лично его.
— Там конюшни и мой ипподром. Через две недели Мамелюк твоего отца придет вторым, за моим Ахиллом.
За ипподромом тянулись оранжереи. В парном воздухе распростирали листья чудные тропические растения, висели гроздья бананов, ананасы выглядывали из своих кустов, похожих на связки мечей.
А за оранжереями прохладный, как после бани, воздух овевал лицо, цвели розы, тянулись дальше сады. Правее парк обрывался прямо в Днепр единственным на весь берег голым обрывом.
— Обрыв любви, — рассказывал дед. — Тут единственная дочь твоего прапрадеда, Северина, погибла. Жених пошел с другими молодыми людьми турецкие берега грабить — был такой обычай, — да и погиб где-то у берегов Анатолии. Пять лет ждала, не верила. А потом пришла сюда и... Не везет нам, брат, с женщинами. Никогда не везло. Народ мы верный, горячий, а жены наши... страдалицы, тихие...
Шли по тому же запущенному парку, где только редкие статуи иногда напоминали, что это парк.
— Так всегда делают настоящие художники, — говорил старый князь. — Рисуют что-то, убеждают тебя в том, что это естественно, как жизнь, даже более естественно... А потом, затачав все так, что ниток не видно, возьмут да и покажут язык: «А ты поверил? А я это нарочно. Хочешь знать как? Тут, брат, сложный рецептус: нос взял от друга, глаза — от любимой, — она на римском рынке цветами торговала... А тут фунт восторга да два фунта иронии, чтобы восторгу поверил...»
Взглянул на сосредоточенного внука.
— Вот если бы, скажем, нас не было, а просто какой-то лодырь нас выдумал.
— Как это нас не было? — удивился Алесь. — Но мы ведь есть?!
— Ну а если бы не было? Если бы он нас просто описывал? Он бы, наверно, взял глаза своего прадеда, историю жизни своей бабки, ссору с отцом да все это и слил в одно... Да добавил бы еще, что внук дулся на деда и молчал как мышь под веником, а дед тужился бы, как никогда в жизни. Чепуху бы написал, неправду, ведь нас таких не было. Да еще, чтобы поверили в горе внука, сказал бы, что он забыл вытереть ладони от грязи... Вытри... И что у деда на коленях были опилки.
Старик отмахнулся платочком.
— А может, и не выдумывал бы. Может, видел бы нас такими, какими мы были, потому что по духу или по крови был бы родным нам, видел те же рассветы, те же зарницы над рекой, жил бы в тех же местах, был счастлив и несчастен, как мы, а потому носил в душе всех нас, какие мы есть, хорошие или плохие, волки или агнцы. И всех бы понимал, и всех прощал. Ведь мы люди, смертные, и потому нам следует понимать друг друга.
Развел руками.
— Да только не опишет. Ничего необычного в нашей жизни нет. Рождаемся в муках, как он, как все, теряем самое дорогое, не понимаем друг друга, мучаемся, любим с болью, страдаем с горьким счастьем и умираем, как ветер, как травы и облака. И так годы, века. Королей потомки начинают путать, а мы, люди, понимаем тех, которые были, и тех, которые будут.
Аллея вела вдоль большого пруда, на острове среди которого возвышался красный мавританский замок.
— Тоже отец маху дал. Где это видано, чтобы мавританский замок стоял, окруженный водой? Они стояли среди обожженных камней, в суровых пустынях, где воздух дрожит, как стеклянный. Вся Испания такая, кроваво-красная и желтая, и черная в тенях... Но осушать пруд не буду... Тут получилось что-то новое, контраст. У змей не бывает крыльев, а у летучих мышей жала. Но кто-то смешает то и это, и из противных созданий получается чудовище, устрашающее, но не лишенное и некоторой красоты: дракон... Поэтому надо смело смешивать краски, звуки, слова. Сто раз голову сломаешь, а в сто первый зато получится явление, какого не видела земля.
По пруду плавали лебеди. Один важно двигался мимо них в темно-зеленой от деревьев воде. Шея лебедя отражалась в воде снежной полоской света и чистоты, а туловище расплывалось и исчезало в потоке воды.
Натолкнулись на озерцо, окруженное высокими искусственными скалами и потому тихое и мрачное, как озеро мертвых. Дед взял из грота два ружья.
— Видишь на той стороне белый камень?
— Ну.
— Попади.
Алесь попал
