Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Эстерка пугливо посмотрела на военного. Это красное лицо сразу же показалось ей знакомым. Это был тот толстый офицер, который вчера командовал солдатами на пожне и точно так же, как когда-то наследник русского престола в Гатчине, в кровь бил по голове барабанщика…
Реб Нота обратился к нему по-немецки, указывая мокрым полотенцем на мертвеца и покачивая своей разбитой лысой головой:
— Герр капитан Шмидт! Зеен зи маль! Зеен зи маль!..[65]
«Хм… — горько усмехнулась Эстерка себе самой. — Я вчера не ошиблась. Это действительно один из тех “кузнецов”,[66] которые куют себе карьеру в России, жестоко избивая русских солдат…»
Сама удивляясь, насколько ясная у нее голова в такой момент, после всего, что она пережила за эти сутки, она еще раз посмотрела на высокого капитана. Теперь она увидела его багровую шею под париком. В знак уважения к задушенному мертвецу капитан Шмидт снял свою большую треуголку с плюмажем и выругал при этом бунтовщиков:
— Хорошенько они его отделали, этого беднягу!.. Негодяи! Грязные оборванцы!..
И вдруг, совсем неожиданно для себя, Эстерка ощутила беспокойство. Ее внутреннее оцепенение прошло. Он спохватилась, что капитан Шмидт и прибывшие с ним солдаты — это совсем не гайдуки Зорича. Помощь пришла не с его «двора», как они думали раньше, сидя в погребе, когда сам реб Нота так обрадовался, услыхав первый выстрел. Этот драгоценный помещик, друг реб Ноты, с места не сдвинулся. Помощь пришла из казармы императорских войск, расположенной на пожне. А коли так, то к этому был причастен еще кто-то… Тот, кто не оставляет ее в покое, кто преследовал ее когда-то на тракте и снова приставал к ней вчера на пожне и совсем свел ее с ума своей влюбленностью и пьянящим запахом чая с ромом…
За спиной капитана тем временем выстроились несколько солдат. Они расчистили вход в квартирку Хацкла. И глаза Эстерки начали блуждать, перескакивая с одной армейской шляпы на другую. Она с подозрением всматривалась под каждую. Как она раньше не заметила? Ведь императорские солдаты носят треуголки, обшитые плюмажем, а милиция Зорича — четырехугольные шляпы с торчащими из них султанами из перьев на польский манер…
И вдруг ее глаза расширились. В узком проеме выломанной двери квартирки Хацкла она действительно заметила «того самого», как титуловал его кучер Иван. На его плечи была наброшена вчерашняя шинель на меху с золотыми и синими аксельбантами. Ее полы мотались из стороны в сторону от сквозняка. Его лицо, так похожее на лицо покойного Менди, с красноватыми скулами и с торчащей вперед жидкой бородкой, было обращено к ней. К ней одной… Его глаза были внимательно сощурены, голова чуть склонена, а свою офицерскую треуголку он судорожно мял в руке… Он снял шляпу, чтобы не задеть низкую притолоку или из уважения к ней?.. Непонятно. И, словно этого было мало, тут же, сбоку от двери, спрятавшись в тени, стоял кучер Иван. Его перепаханное морщинами старое лицо было полностью закрыто растрепанными патлами. Свой кнут он заткнул за красный кушак и крестился волосатой рукой. Иван тоже узнал «того самого».
Глава двадцать девятая
После картофельного бунта
1
Когда Эстерка увидела так отчетливо, так реально «того самого» человека, спокойствие вернулось к ней. Точнее, вернулось то самое оцепенение, которое владело ею на протяжении всего утра. Чему тут удивляться? Да разве все могло быть по-другому? Когда раскалывают орех, видно ядро… Она ведь с самого начала знала, что только его здесь не хватает, что он обязательно должен быть где-то здесь, поблизости… Призрак из Гатчины, который предстал перед нею вчера на пожне, рядом с польским костелом, теперь появился и здесь, в этой разоренной квартирке сторожа.
Но внимательный взгляд «того самого» и то, что он чуть склонил свою голову в белом парике, все же привлекали ее все сильнее и сильнее, как железо — пододвигаемым к нему большим магнитом. Его взгляд тянул ее к обшарпанному порогу, где она только что поскользнулась на растоптанной бульбе, и дальше, за порог, безмолвно приказывая ей выйти…
Это было уже слишком. И здесь, рядом с телом принявшего мученическую смерть еврея, этот дикий чужак не оставляет ее в покое? И сюда, в ее разгромленный дом и в ее разрушенную жизнь, лезет со своей «любовьишкой»? Ведь все его нахальство и ее слабость вызваны тем, что он похож на ее покойного мужа. Больше ничего…
— Пропустите, пропустите! — начала она вдруг проталкиваться, как человек, задыхающийся в тесноте. — Выпустите меня!
Когда она, сердясь и умоляя, продвинулась таким образом до узкой двери, «того самого» на пороге уже не было. Исчез?.. Это ее ничуть не напугало. Она была уверена, что он пришел сюда с ротой солдат только из-за нее и что он ждет ее снаружи, в каком-нибудь неприметном уголке.
Как зачарованная, она прошла по разоренной прихожей и вышла на улицу, в большой огороженный двор реб Ноты, к стрехе, нависавшей, как большой козырек, над коровником. Даже с закрытыми глазами Эстерка пришла бы сюда, настолько уверена она была, что именно здесь он ждет ее.
Но тут она натолкнулась на другое сборище людей, намного большее и более шумное, чем в маленькой квартирке Хацкла. Посреди толпы на растоптанном снегу валялись два застреленных бунтовщика — мужик и баба. В маленьком курносом иноверце Эстерка узнала жилистого старого старосту, который был здесь позавчера с крестьянской депутацией и который сегодня, судя по всему, заправлял всем бунтом. Как мертвый гусак лежит лапами вверх, так и он лежал на спине и показывал свои слишком большие лапти сердитому зимнему небу. На грязном снегу застыл вытекший из его виска ручеек крови. Раскрытый рот с единственным пожелтевшим зубом в уголке, казалось, еще проклинал на чем свет стоит поганую бульбу и жидов, которые довели его до такого конца… А неподалеку от него лежала молодая беременная иноверка со штукой красного ситца, прижатой к толстому животу. Грабила, видать, а потом была убита, убегая от прибывших солдат.
Особого впечатления это на Эстерку не произвело. Ее чувства
