Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Однако сила, которая, как пробку из бутылки, вытащила ее из тесноты квартирки Хацкла, и здесь вырвала Эстерку из толпы, сгрудившейся вокруг убитых иноверцев, и привела ее в тот неприметный уголок, который она искала… У коровника, под стрехой, действительно стоял «тот самый». Теперь треуголка была сдвинута на его прищуренные глаза. Чтобы ветер не растрепал его парик или потому, что он старался меньше бросаться в глаза? Все равно. Лишь бы никто их здесь не увидел и не помешал им. Потому что все теперь были заняты мертвыми, а не живыми…
И Эстерка сразу же вошла в свою роль в этой чужой пьесе, которая так затянулась. Пристально глядя в скрытые тенью глаза этого человека с лицом Менди и в офицерской шинели на плечах, она заговорила по-немецки, на языке, которым владела лучше других иностранных. При этом она подчеркивала каждое слово, будто декламировала:
— Вы! Дух моего мужа! Несчастье мое! Что вы здесь делаете? Что вы от меня хотите? Что дальше?
— Ай лав ю!..[67] — сразу же пропел по-декламаторски сладко, как в провинциальном театре, свою старую песенку «тот самый». При этом он поднял глаза, как кот на кусок мяса. Не иначе хотел околдовать ее еще больше.
Но колдовство больше не действовало. Сейчас Эстерка уже пресытилась грехами и бедами.
— Я уже это слышала! — разозлилась она. На этот раз она заговорила по-русски. Она была уверена, что «тот самый» понимает все языки на свете. Дух обязательно должен понимать все. Если… это дух Менди.
Но он ответил так, будто не понял, что она сказала:
— Ма белль! Же ву задор![68]
— Что ты снова от меня хочешь? — перешла она на «ты» и встряхнула копной своих волос, словно стряхивая попавшую на нее грязную воду. — Все, что женщина и мать может потерять, я уже потеряла из-за тебя, из-за твоей посмертной жадности, как теряла и тогда, когда ты еще жил на этом свете и мучил меня…
— Же ву зем![69] — не понял или не захотел понять он.
— Избавь меня раз и навсегда от своих любовных признаний! Меня от них тошнит… Исчезни, исчезни! И на этот раз — навсегда.
— Их либе зи! — перешел он на другой язык, но выражение его худого лица с красноватыми скулами не изменилось.
— Если вы не уйдете по-хорошему, я позову людей! Позову сюда капитана Шмидта. Вы авантюрист. Пусть ваш капитан тоже знает. Вы карьерист! Вы приехали сюда избивать русских солдат, чтобы стать генералом! Знаю я таких, как вы…
— Я вас очень, очень… — сказал он по-русски, вновь сменив язык, но не выражение лица.
— Я… я заклинаю вас! — пробормотала Эстерка. Сердце ее упало. Наполовину настоящий, наполовину деланий гнев прошел. Ее пронзил насквозь этот взгляд большого влюбленного кота.
— Прошу вас! — сказала она, заламывая руки. — Прошу тебя! — снова перешла она на «ты». Язык у нее стал заплетаться. — Ты же знаешь, что со мной случилось, ты наверняка знаешь все. Не мучай меня!..
— Их либе зи!.. — протянул он к ней руку в черной перчатке. Однако ей показалось, что это кривые когти, черные и отливающие жирным блеском, как железный крюк в погребе…
В глазах у нее зарябило. Бревенчатая стена, низкая стреха и шинель «того самого» сплелись в единую ткань вместе со снегом, лежавшим на земле, и с мутным небом. Все потрясения прошедшей ночи и сегодняшнего дня проняли ее, как родовые схватки, и начали душить. Она мягко упала, а в глазах ее все продолжало рябить, словно пошел какой-то неправдоподобный серый снег…
2
Пришла в себя Эстерка в своей спальне, от которой осталось одно название. В ней не было ни единого целого предмета мебели: разрубленные скамейки и разорванные пододеяльники, разломанные шкафы и разбитые зеркала. Ее собственная кровать осталась стоять только на двух ножках, под изголовьем. Усталое тело Эстерки лежало на ней покато, ногами вниз. Вместо белоснежного пухового одеяла — толстый черный платок, как покрывало на мертвеце. И при каждом ее движении соломенная подстилка потрескивала. Постельное белье исчезло. Свой гнев деревенские иноверцы выместили в первую очередь на тех вещах, которые, по их крестьянскому разумению, были ненужной роскошью. Поэтому сильнее всего от их лап досталось «подсрачникам», «деторобням» и «лампедрилам», как они называли их на своем корявом языке. В углах еще лежали невыметенные осколки зеркал и пух. От выбитых и заткнутых подушками окон тянуло зимним холодом и веяло бедностью…
Врач Борух Шик — в своей меховой бекеше, в высокой меховой шапке и с польской медалью на груди — стоял здесь, рядом с хромоногой кроватью, и держал потерявшую сознание Эстерку за руку, пытаясь нащупать слабое биение ее пульса. Реб Нота с обеспокоенным лицом и с шишкой на голове стоял сбоку от кровати. Кройндл и Алтерка притулились в углу. Оба они были тепло одеты, как будто находились не в доме, а в сукке.[70] В руке у Кройндл было блюдце с чашкой. Знакомая чашка, с двумя ручками, позолоченная — та, из которой Эстерка еще вчера перед сном пила горячий чай с ромом. Опьянела и упала в пропасть… Странная вещь! В спальне все было переломано и перебито, но эта чашка уцелела, словно выживший свидетель. Она блестела в руке Кройндл, и из нее поднимался пар.
— Ну, Эстерка, — сказал ей реб Борух Шик, и его голубые глаза засияли под седыми бровями, — вот вы и пришли в себя!..
Она беспокойно зашевелилась, и соломенная подстилка зашуршала под ее полным телом. В плохо соображавшей голове всплыли воспоминания о виденных ею кровавых картинах. Она тяжко застонала, как будто приходя в себя после страшного сна:
— А где он… Хацкл?.. Иноверцы на снегу… Йосеф…
— Лежите спокойно! — погладил ее по руке реб Борух. — Все целы, кроме… старика. Йосеф тоже цел.
Только аптека его малость пострадала. Застекленная входная дверь… Но как раз это всё мелочи…
Последние слова он произнес с особым выражением. Он, конечно, уже знал, что Эстерка отказала его брату, и как раз это не было такой мелочью, как разбитое стекло аптеки… Но Эстерка не понимала или делала вид, что
