Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
По знаку реб Боруха Кройндл подбежала мелкими шажками к кровати и склонилась над больной.
— Выпейте хоть сколько-нибудь!.. — сказала она.
В ноздри Эстерке ударил теплый запах шоколада с молоком — драгоценного заграничного напитка, который могли позволить себе только богачи и который продавался, как «бобровая струя»,[71] в аптеке. Измученное сердце дрогнуло, и она медленно раскрыла глаза, протянула руку… Но, увидев ненавистную чашку, поморщилась и оттолкнула руку Кройндл.
— Возьмите и пейте! — накричал на нее реб Борух, как на капризного ребенка. — Сейчас же пейте! Ваше сердце совсем ослабело.
И Эстерка послушалась. Сначала она попробовала напиток, как будто это была горячая касторка. А потом принялась пить со все нарастающим аппетитом. «Это как грех!.. — подумала она, прислушиваясь к вкусу и запаху. — Надо только начать. Можно начать самой, а можно — по приказу…»
Реб Борух Шик потихоньку отдал распоряжения Кройндл и реб Ноте относительно того, как обходиться с больной. Закончив же, он в полный голос сказал:
— Ну, а теперь я должен идти! Наш помещик Семен Гаврилович тоже не в себе. За мной послали уже час назад.
Мертвецы валяются повсюду в его «дворе», а раненые и избитые иноверцы — в конюшнях. Его гайдуки устроили хорошенькую мясную лавку для крепостных… Только бы ему в Петербурге не повредила такая бойня…
— Ах, — сказал реб Нота с печальной улыбкой, — сейчас уже не повредит. Зоричу теперь нечего бояться. Крепостные сами себе повредили своим бунтом. Наш наследник престола всегда терпеть не мог подобных вещей. А тем более теперь, когда он собирается принять корону…
— Ш-ш-ш! — приложил палец к губам реб Борух и поглядел на Эстерку. — Даст Бог, поживем — увидим, реб Нота…
Кройндл и Алтерка вышли проводить врача, рядом с кроватью Эстерки остался один реб Нота. Он по-отечески смотрел, как она допивала свой шоколад, и молчал.
— Все разгромлено… — сказала Эстерка, передавая ему пустую чашку и угрюмо глядя на него. — Где вы будете сегодня спать, свекор? Куда нам деваться?
— Что-нибудь придумаем, — успокоил ее реб Нота. — Мой кабинет, слава Всевышнему, остался цел. Холопы испугались большой географической карты, лежащей на столе. Они подумали, что это какая-то колдовская вещь или приказ нового императора… Арестованные бунтовщики признались капитану Шмидту. Но вот портрет… Портрет Менди они порвали…
— Порвали? — подняла голову Эстерка. — Совсем?
— Почти пополам. Такие ослы!
— Слава Всевышнему! — вздохнула Эстерка.
— Слава Всевышнему? — Реб Нота высоко поднял брови. Он даже очки снял с переносицы, как делал каждый раз, когда бывал удивлен и хотел получше рассмотреть то, что его удивило: — Эстерка, почему слава Всевышнему?
— Потому что он… Потому что он повсюду преследует меня, — тихо и мрачно прошептала Эстерка.
— Кто тебя преследует? Что ты говоришь? Портрет?..
— Ах, не он!.. Другой. Похожий. Тот, который… — Язык у нее начал заплетаться, а бледные щеки покраснели. — Свекор, давайте лучше об этом не будем говорить. Лучше не надо…
Реб Нота снова надел очки и пожал плечами, скрытыми под шубой. Он раздумывал, продолжить ли расспрашивать невестку или оставить ее в покое. Она сама, наверное, не знает, что болтает. А может быть, все-таки знает?.. Ее нашли лежащей без чувств во дворе, рядом с конюшней. А соседи говорят, что прежде, чем Эстерка упала, она с кем-то разговаривала и была раздражена. Потом того человека не смогли найти…
Пока реб Нота пребывал в подобных раздумьях, наполовину сорванная портьера покачнулась. Из-за нее показалась голова Алтерки:
— Мамочка, тебе уже лучше?
Эстерка из последних сил подняла свою больную голову, увидела сына и ужасно скривилась.
— Иди, иди! — болезненно пискнула она. — Свекор, скажите, чтобы он ушел.
Алтерка не стал ждать, пока дед велит ему уйти. Его голова в теплой шапке сразу же исчезла. Однако это показалось реб Ноте намного более странным, чем то, что невестка поблагодарила Бога за разорванный портрет.
— Он в чем-то провинился? — тихо спросил реб Нота.
Вместо того чтобы ответить на такой осторожный вопрос, Эстерка еще больше скривилась, как будто от сильной внутренней боли:
— Реб Нота, свекор, прошу вас! Заберите его совсем отсюда. Вы ведь скоро уезжаете в Петербург. Заберите его с собой! Так будет лучше.
— Хм… — произнес реб Нота, будто подавившись слишком большим куском. — В подвале ты меня уже об этом просила. Я подумал, что это просто так. Я вижу, что ты боишься оставаться здесь. После таких-то зверств…
— Нет, я сама не боюсь.
— Ты сама не боишься? И ты не возвращаешься в Петербург? К отцу…
— Я — к отцу? В Петербург? Нет. Мне там нечего делать. Еще меньше, чем здесь.
— И к отцу не хочешь… Так куда же ты хочешь?
— Еще сама не знаю. Может быть, в Лепель… Отдохнуть в моем родном местечке. А потом — за границу…
Реб Нота отвернулся к окну, чтобы она не увидела, что на его глазах выступили слезы. Окна с разбитыми стеклами, заткнутые подушками, выглядели не веселее лица Эстерки.
— Да-да, — сказал он, — я уже вижу… В доме все вверх дном, и в твоей жизни тоже.
— Да, у меня тоже… — подтвердила Эстерка.
— Из твоего замужества ничего не получилось, а от всего моего дома ничего не осталось. Я потерял надежду увидеть тебя счастливой и вырастить здесь моего внука. Крепостной мужик Михайло, староста деревни, принадлежащей Зоричу, саданул топором, и цепь Ноты де Ноткина рассыпалась. Распалась на отдельные звенья…
— Нет, нет, свекор! Я клянусь вам… Это произошло еще до того, как крепостные взбунтовались. Если бы не бунт, меня, может быть, уже не было бы на свете…
— Хорошо, хорошо, Эстерка! У тебя жар. Ты сама не знаешь, что говоришь!.. Надо постараться сейчас спасти все, что можно. Алтерка едет со мной. Едет со мной в Петербург. Я согласен.
Глава тридцатая
Тень Эстерки ушла
1
В тот же вечер, когда на город после кровавого дня опустилась неуверенная тишина, Кройндл отправилась, куда велел бывший жених Эстерки, — в аптеку.
Она шла на этот раз пугливыми шагами. И без той слепой силы женского любопытства, которая так часто прежде гнала ее по этому же пути, чтобы забрать у Йосефа то, что принадлежало Эстерке, и, дрожа, посмотреть и послушать, как старый холостяк сходит с ума от своей отчаянной любви, путая ее со своей настоящей возлюбленной… Потрясения сегодняшнего дня: то есть Эстеркино требование ее отъезда домой после целых четырнадцати лет службы, потом — бунт крепостных и сидение в подвале… Все это вытрясло из нее мечтательность и
