В раю - Пауль Хейзе
— Вы догадываетесь теперь, зачем я вас затащил сюда, — сказал Шнец, снимая свой фрак и закидывая на спину свои худые руки, на которых болталась пара грубых рукавов. — Знакомство с художниками сделало меня настолько тщеславным, что я беспощадно увлекаю в свою пещеру всех добрых и честных людей, хотя мое темное искусство даже меньшинству едва ли покажется заслуживающим такого внимания, чтобы ради него стоило подниматься в пятый этаж. В этом мире теней, в котором схвачена мрачная сторона жизни — окруженному бреднями мрачного мечтателя, — вам, не правда ли, еще более не по себе, чем в любой художественной выставке? Но если вы всмотритесь внимательнее, то увидите, что дело имеет свою привлекательную сторону. В чем же заключается причина падения современного искусства, в отсутствии чего кроется источник всех его недугов? Единственно только в отсутствии уважения к силуэтам! Виды и жанры, история и портреты, и даже ваша скульптура — везде вы встречаете до мелочи тщательную отделку, в краске, в тонах, оттенках, везде находите дьявольски искусную, нервную, аппетитную работу, но в целом нет ничего величественного, грандиозного, никаких сильных впечатлений, твердого фундамента, которому стоит только бросить тень, чтобы уже изобразить кое-что. Дайте мне ножницы и листы черной бумаги, и я вырежу вам всю историю искусства до самого XIX столетия включительно, не забуду ни Сикстинскую Мадонну, ни Клода, ни Теньера, Рюисдаля, Фидиаса и Микеланджело, и даже Берни. В общей сложности история эта представит нечто прелестное, если даже не исключить из нее период париков и кос, в котором все же было более здравого смысла, чем в милое «наше время». Отнимите от нашего времени его рафинированную, утонченную ловкость сочетания цветов и красок, и что же у него останется? Неимоверная бедность форм, две-три остроумные, или, скорее, высокопарные «идеи» да голое полотно. То же, кажется мне, можно сказать о литературе и о всех проявлениях нашей прославленной культуры. Я же уже с давних пор обращал главным образом внимание на существенное, на основные формы и важнейшие очертания, и так как они, к сожалению, выражаются в настоящее время всего яснее в наших грехах и дурачествах, то я и сделался силуэтчиком, так сказать, творцом привидений. Это искусство не только не дает человеку хлеба, но скорее лишает его и того, на который он мог бы рассчитывать. Люди вообще не терпят, чтобы им указывали на их теневую сторону, на горбы, наросты и на всякие искривления, которыми они наделены, так как каждый воображает себя особенно достойным самого блестящего солнечного освещения.
К счастью Феликса, Шнец принадлежал к числу тех людей, которые, напав раз на свою любимую тему, на свою idée fixe, не сердятся на то, что их не слушают и заставляют говорить одних. Поручик продолжал поэтому фантазировать, с бесконечными вариантами. Когда, полчаса спустя, Феликс встал, чтобы распроститься с хозяином, шуточно ссылаясь на то, что его учитель непременно забранит его за поздний приход, то Шнец проводил его словами, что он сердечно рад, узнав в нем родственную по уму натуру (хотя Феликс и не сказал десяти слов), и выразил надежду, что его пятый этаж не окажется слишком высоким для того, чтобы продолжать знакомство за кружкой пива и сигарой средней руки.
ГЛАВА VII
Спускаясь с лестницы, Феликс находился еще под полным впечатлением странных силуэтов и едких эпиграмм Шнеца. В голове у него от них шумело. Он живо сочувствовал этому чудному человеку. «Что за жизнь! — говорил он сам себе, — сколько сил бесплодно ржавеют и гниют во мраке! И кто в этом виноват? Кто поручится, что и я…»
Он не кончил. Лишь только он вышел на освещенную солнцем улицу, как мимо него пронесся экипаж, промелькнула серебристо-серая вуаль — и все мысли барона снова обратились к Ирене. Это не могла быть она, сегодня это было невозможно. Но если б завтра, по возвращении с загородной прогулки, она бы прокатила вот так же мимо него и узнала бы его — что тогда? Что должна была она подумать? Что он последовал за нею, ища случая снова сблизиться? После того, как она ему отказала! Скорее все другое, чем это подозрение. Если он и не сознавал себя совсем правым, то все же чувствовал себя слишком уязвленным и оскорбленным для того, чтобы решиться сделать первый шаг к сближению. Даже подать повод в такому предположению казалось ему унизительным. Он так хорошо знал ее гордый нрав, что нисколько не сомневался в том, что она его вовсе не отыскивала и даже не имела ни малейшего предчувствия, что он может находиться здесь. Он опасался только одного, что Ирена при одном предположении, что он может быть в одном с нею городе, откажется от всех прежних планов, будет настаивать на немедленном выезде из города и скорее подвергнется всем неприятностям итальянского лета и опасностям болезни, чем решится вызвать подозрение, будто она сама сознает, что зашла слишком далеко, и желала бы, чтобы известное письмо никогда не было написано.
Чтобы выйти из этой дилеммы, с его стороны было бы всего проще и благороднее самому тотчас же уехать из Мюнхена. Эту мысль, однако, он скоро отбросил как совершенно несбыточную. Им овладело вдруг страстное лихорадочное влечение к искусству, сильное сознание долга, относительно Янсена и собственной будущности. Ему казалось
