Возраст зрелости - Жан-Поль Сартр

в одном направлении, а дальше моря, окрашенные в голубое или черное. Средиземное — в голубое, Северное — в черное, Ла-Манш цвета кофе с молоком, а еще дальше страны, Германия, Италия — Испания белая, потому что я не отправился туда сражаться, — потом круглые города на определенных расстояниях от моей комнаты, Тимбукту, Торонто, Казань, Нижний Новгород, незыблемые, как межевые столбы. Я прихожу, ухожу, гуляю, плутаю, но, сколько бы я ни блуждал, это типичные каникулы преподавателя, всюду, куда я иду, я несу с собой свою раковину, я остаюсь у себя, в своей комнате, среди своих книг, я ни на один километр не приближаюсь к Марракешу или Тимбукту. Даже если я сяду в поезд, на пароход, в междугородный автобус, если поеду на каникулы в Марокко, если вдруг приеду в Марракеш, я все равно останусь в своей комнате, дома. И если я пойду прогуляться по площадям, на рынки, если сожму плечо какого-нибудь араба, чтобы через него коснуться Марракеша, в Марракеше будет этот араб, но не я: я все-таки останусь сидеть в своей комнате, спокойный и раздумчивый, каким я положил себе быть, в трех тысячах километров от марокканца и его бурнуса. В своей комнате. Навсегда. Навсегда бывший любовник Марсель, а теперь ее муж-преподаватель, навсегда тот, кто так и не выучил английский, не вступил в компартию, не был в Испании, навсегда».

«Моя жизнь». Она его окружала — странный предмет без начала и конца и все-таки не бесконечный. Он пробегал ее глазами от одной мэрии к другой, от мэрии XVIII округа, где он в октябре 1923 года проходил призывную комиссию, к мэрии XIV округа, где он женится на Марсель в августе или сентябре 1938 года; жизнь эта имела смысл, пусть расплывчатый и колеблющийся, как все естественное, вяжущую пресность, запах фиалок и пыли.

«Я влачил беззубое существование, — подумал он, — беззубую жизнь. Я никогда не кусался, я ждал, сохранял себя на потом и вот только что обнаружил, что у меня больше нет зубов. Что делать? Разбить раковину? Легко сказать! И тем не менее! Что останется? Маленькая клейкая камедь, которая будет ползти по пыли, оставляя за собой серебристую дорожку».

Он поднял глаза и увидел Лолу, на губах ее застыла недобрая усмешка. Он увидел Ивиш, она танцевала, откинув назад голову, она выглядела какой-то потерянной, без возраста и будущего: «У нее нет раковины». Она танцевала, она была пьяна и не думала о Матье. Абсолютно. Как будто он никогда не существовал. Оркестр заиграл аргентинское танго. Матье хорошо его знал — «Mio caballo murrio»[5], но он смотрел на Ивиш, и ему казалось, что он слышит этот заунывный и жестокий мотив впервые. «Она никогда не будет моей, никогда не войдет в мою раковину». Он улыбнулся, чувствуя смиренное освежающее страдание, нежно созерцал он это маленькое, хрупкое и злобное тело, на которое напоролась его свобода. «Моя дорогая Ивиш, моя дорогая свобода». И вдруг поверх его растленного тела, поверх его жизни возникло чистое, беспримесное сознание, сознание без субъекта, просто немного теплого воздуха; оно витало и подобием взгляда глядело на липового шалопая, на мелкого буржуа, цепляющегося за свои удобства, на незадачливого интеллектуала, «не революционного, не восставшего», на абстрактного мечтателя, окруженного своей дряблой жизнью, оно пришло к выводу: «Это пропащий человек, так ему и надо». Оно не было солидарно ни с кем, оно вертелось в вертящемся пузыре, раздавленное, потерянное, страдающее там, на лице Ивиш, звучащее эфемерной и печальной музыкой. Красное сознание, мрачное маленькое ламенто, Mio caballo murrio, оно было способно на все, действительно отчаиваться за испанцев, решать все, что угодно. Если бы так могло длиться и дальше… Но это не могло длиться: сознание надувалось, надувалось, оркестр умолк, оно лопнуло. Матье очутился наедине с самим собой, в глубине своей жизни, сухой и суровый, он больше даже не осуждал себя, тем более не принимал себя, он был Матье, вот и все. «Одним экстазом больше. А что дальше?» Борис вернулся на свое место, у него был не слишком гордый вид.

— Черт!

— Что такое? — спросил Матье.

— Да эта блондинка. Чертова девка!

— Что она натворила?

Борис нахмурил брови и, не отвечая, вздрогнул. Ивиш вернулась и села рядом с Матье. Она была одна. Матье порыскал глазами по залу и обнаружил Лолу рядом с музыкантами, она говорила с Саррюньяном. Саррюньян выглядел озадаченным, затем он украдкой бросил взгляд в сторону высокой блондинки, небрежно обмахивающейся веером. Лола улыбнулась и пересекла зал. Когда она села, вид у нее был странный. Борис нарочито рассматривал свой правый туфель, нависло тяжелое молчание.

— Нет, это неслыханно! — вскричала блондинка. — Вы не имеете права, я никуда не уйду!

Матье вздрогнул, все обернулись. Саррюньян подобострастно склонился над блондинкой, как метрдотель, принимающий заказ. Он что-то продолжал ей тихо и решительно говорить. Блондинка резко встала.

— Пошли! — сказала она своему спутнику.

Она порылась в сумочке. Уголки ее губ дрожали.

— Нет, нет, — сказал Саррюньян, — ни в коем случае.

Блондинка скомкала стофранковую купюру и бросила ее на стол. Ее спутник тоже встал и с сожалением посмотрел на купюру. Блондинка взяла его под руку, и они удалились с высоко поднятыми головами, вращая бедрами.

Саррюньян, посвистывая, подошел к Лоле.

— Будет жарко, когда она вернется, — сказал он с веселой улыбкой.

— Спасибо, — сказала Лола, — я и не думала, что это будет так легко.

Он ушел. Аргентинский оркестр покинул зал, по одному вернулись негры со своими инструментами. Борис устремил на Лолу гневный и восхищенный взгляд, затем резко повернулся к Ивиш:

— Пойдем танцевать.

Лола миролюбиво смотрела на них, пока они вставали. Но, как только они удалились, лицо ее сразу исказилось.

— В этом заведении вы делаете, что хотите, — сказал Матье.

— Я держу их в руках, — равнодушно заметила она. — Публика сюда приходит из-за меня.

Ее глаза оставались беспокойными, она нервно забарабанила по столу. Матье не знал, что еще сказать. К счастью, через некоторое время она встала.

— Извините, — сказала она.

Матье увидел, как она прошлась по залу и исчезла. Он подумал: «Время принять наркотик». Он остался один, Ивиш и Борис танцевали, такие же чистые, как мелодия, но чуть менее беспощадные. Он отвернулся и посмотрел на свои туфли. Прошло некоторое время. Он больше ни о чем не думал. Нечто, похожее на хриплый стон, заставило его вздрогнуть. Вернулась Лола, она улыбалась с закрытыми глазами. «Получила свое», — подумал он. Лола открыла глаза и села, не переставая улыбаться.

— Вы знали, что Борису нужно пять