Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
И это переполнило чашу его гнева.
— Где?!
— В греко-российском монастыре в Липичах, — ответил Кондратий, юноша, молочный брат, единственный, кто не испугался.
«Ясно. Монахи всегда рады напакостить ему. Черные божьи крысы!»
— Определенно уже обвенчали, — сообщал Кондратий. — Поздно.
— Поздно?! — Крик был такой, что дворец замер от смертного ужаса. — Я им дам «поздно». Людей! Шляхту!!! Мужиков вооружить!!!
— Не пойдут, — возразил Кондратий. — Убоятся!
— А меня они не убоятся? — кричал пан. — Не пойдут — шляхту изгоню, и пускай подыхает с голода! Не пойдут — каждого десятого в рудники продам! Кондратий, бутылку горелки каждому! Мужикам по три рубля! Шляхте по пять! Семьям убитых пенсии! Коней! Пушки!!!
Кавалькада из шестисот человек двинулась на Липичи. Грохотали, подскакивая на камнях, пушки, ветер рвал пламя факелов. И у пьяных людей, скакавших за паном, все возрастал бесцельный гнев, наливались кровью глаза.
Монастырь окружили в полночь. Монахи со стен увидели факелы, пламя подожженных стогов, рвавшееся в небо, услышали ржание коней. Они ждали гнева, но не такого.
Игумен вышел на стену и увидел прямо перед вратами в распахнутом одеянии пана с остекленевшими глазами.
— Дочь... — бросил он.
— Тут, — не соврал игумен.
— Отваливай врата, пес.
— Не оскверняйте обители, просил игумен. — Монастырь не может отказать рабам Божиим, умоляющим об убежище.
— А гореть твой монастырь может?
— А в Соловки на заточение ты хочешь? — спросил игумен.
Он чувствовал за собою силу государства, силу стен, четырехсот монахов и десяти пушек. Не отучилась еще братия с тех пор, когда монастырь был пограничной крепостью.
— Лизоблюд, — гневно ругался пан. — Холуй петербургский! Бл... своей коронованной затычки.
— Анафему наложат, — пригрозил келарь. — Ты, быдло, дзёкало недобитое.
— А я вот дам вам анафему. Сводники! По сколько копеек с кровати берете?
— Не оскорбляй Бога, пришелец соловецкий, — бросил игумен.
— Это кто Бог? Ты? Козел ты!
В ответ со стен рыгнула пушка.
— Х-хорошо, — отозвался пан, глядя на мяч, который вертелся у его ног. — Т-так. Хорошо-то вам будет с небес на меня в Соловках смотреть.
Испуганный этим спокойным тоном, игумен хотел было позвать одержимого пана, но тот пошел уже в кроваво-черный мрак. А через пять минут оттуда взревели пушки. Сорок штук.
Стреляли час, не по людям, а по стене. Управляющий хватался за голову. Пускай бы били во врата, их и восстановить легко. Нет, бьют в стену.
...А пан с окаменевшим лицом приказывал пушкарям сыпать двойной пороховой заряд:
— Ничего, не разорвет! Сыпь! Бей... И вот что, накалите ядра. Бейте ими по крышам! По крышам!
Монахи сначала стреляли, а потом бросили. Видно было, как они поднимали к небу руки, стоя на стенах, а вокруг мчалась, вертелась красная преисподняя. В багряном зареве лицо пана стало ужасающим...
Пылали щепяные крыши... И вот со страшным грохотом обрушилась, упала в облаках красного дыма угловая башня.
Осаждавшие ворвались в охваченный пламенем монастырь.
Монахи не защищались. Управляющий рвал на себе волосы. Отца келаря, спрятавшегося на помойке, за оскорбление тыкали носом в конский навоз.
Перед вратами, на голой земле, два мужика проявляли инициативу, стегали отца игумена, предварительно сняв с него куколь.
— Вот тебе «дзекало»! Вот тебе «пришелец»! Ты пана так? Пана?!
Дочь и ее мужа вытащили за стены, скрутили и бросили в разные возы.
Пану было мало. Гнев душил его, тот гнев, от которого он не мог избавиться столько времени.
Страшная кавалькада двинулась назад. По дороге взяли без боя, лишь выломав врата, католический монастырь и за сутки выпили в нем все вина и ликеры.
Праздновали. И с горя тоже.
Монахи, обрадованные позору конкурентов, сами угощали вояк. Черт с ними, с ликерами! Будут еще. Но ведь пан схизматиков попирал. И поэтому столы просто ломались.
Подступали потом, пьяные — приспичило, — и к монастырю монашек-визиток и грозились взять, но пожалели женщин. Визга много!
...Невесту, когда приехали домой, пан повелел запереть в дальних комнатах. Жениха — бросить ручному медведю, который совсем по-братски любил людей, обнимал и ласкал человека, лизал и сосал волосы и лицо, так что некоторые, особенно деликатные оставались почти без кожи на щеках.
Пан сел и думал часа два. А потом впервые после кончины жены слезы брызнули из глаз. За что?
Осушил их и повелел привести жениха. Того освободили из мягких объятий медведя всего облизанного, розового.
Пан Данила встретил его, сидя за столом, на котором стоял дутый зеленый штоф.
— Ну?!
Молодой человек молча заколотился.
— Выпей. Полегчает.
Тот выпил.
— Как же это вы? И не спросились.
— Она сказала, что все равно за военного не отдадите.
— Правильно, — грозно подтвердил Загорский. — От военных, жандармов слушающихся, все злое на земле. Они в пушечки играются, они на рассвете приходят за добрыми людьми... Почему оружие не сложил перед сватовством?
— Честь.
— А ты знаешь, что их породу когда-нибудь на парапетах цитаделей расстреливать будут? Как собак! За все горе!
Молодой человек всхлипнул.
— Ты чей?
— Полоцкий.
— Пей еще, — смягчился Данила. — Православный?
— Православный.
— Усадьбы есть?
— Одна деревня.
— И то ладно. Становись на колени!
Тот опустился. Пан отвесил ему три громкие оплеухи.
— Не служи курьяну5. Не сватайся за спиною. Не ищи у церковных крыс спасения... Встань... Сядь... Пей... Голоден?
— Да...
— Кондратий, курицу зятьку. Каплуна! Чтобы помнил, что каплуну служил.
Молчали. Пан Данила пил водку, лицо его было страшным.
— Службу оставишь сегодня же... Перейдешь в униатство...
— Вы ведь православный...
— Я не православный. Я никакой. А ты перейдешь, чтобы никогда с теми не сталкиваться, у кого защиты искал. Пускай еще один плевок в рожи получат... А то они слишком уж Спасу молятся, тому, который овец под нож кладет... Спасу с секирою в морде.
Помолчал.
— Получите две тысячи душ. И отправляйтесь в свою деревню. С глаз долой. В Вежу и Загорщину ей — никогда. Деньги будете получать аккуратно. Когда увижу, что исполнил мои повеления, что не будешь служить этой тронной б... с утонченными ручками да со слепящей улыбкой, когда узнаю, что дочь забеременела — получите на все души дарственную. Все... Можешь брать и ехать.
