Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Ступай... сынок.
— Неужели вы с нею попрощаться не захотите? Она ведь вас любит.
— И я ее люблю, — ответил пан. — Но за то, что она забыла, от чьих рук ее мать погибла, нет ей прощения... моего.
— Я виновен, — осмелился молодой человек. — С меня и спрашивайте.
— Твоя вина — в огороде хрен. На то мужики и есть, чтобы шкодить... А она должна была знать... За все я тебя простил... За смелость, что не побоялся со мною связываться. Таких людей, сынок, мало на свете... Или, может, не знал, что это такое?
— Знал, — искренне ответил зять.
— Ну вот. Может, я полюбил бы тебя, если бы не виделись мы сегодня первый и последний раз... В конце концов, если все обойдется только, можешь приехать... Один.
— Один не приеду.
— Оно и лучше, — согласился пан. — Это вам только повредит. Потому что я смертник.
— Почему?
— Не родился еще человек, который меня голыми руками взял бы. Да и потом... расстрелянным быть — это еще ничего. Но меня за богохульство могут в Соловки отправить... к церковным крысам. А я лучше со змеями и аспидами сидел бы. Потому хватит мелкопоместным мой хлеб задаром есть... Пускай вместе со мною льют кровь. Я не в Соловках умру. Я умру тут. На моей земле, в моих стенах. Ступай. Передай дочке мое благословение.
Молодые уехали. А пан Данила начал укреплять Вежу. Вокруг башни, в стороне от дворца, день и ночь насыпали валы, втаскивали пушки на стены, под натужный крик катили бочки с порохом. В башню переносили любимые картины пана, античную бронзу, античный мрамор. Под дворец тайно подвели фитили, чтобы, в случае чего, поднять его в воздух вместе с гостями, которые, конечно же, разместятся в нем во время осады. Пан не хотел никому отдавать своего чуда. А по ночам он, вместе с ближайшими друзьями, которые захотели погибнуть вместе с ним, предавался, будто с цепи сорвавшись, самому неудержимому разгулу, словно хотел растратить, извести, до дна расплескать себя.
Лились столетние меды. Стреляли пробки. Пили сект из самых лучших, паутиной затканных бутылок. Извивались танцовщицы. Он сидел среди шума, музыки, поцелуев и молча пил, молча нес бремя своих страстей, как последний римлянин.
Он знал: смерть могла прийти каждое утро.
Он не сожалел об этом.
...Сына отправили в Загорщину и, закончив все, стали ждать.
Это сделали в мае, а в июне Наполеон перешел Неман. Загорским не было кому заниматься, как и всей приднепровской землей, отданной, в который уже раз, врагу.
— Что ж, — обратился к друзьям Загорский, — гуляйте. Приговор пошел на обжалование.
Он ждал, присматривался. Бои гремели уже за Днепром.
Наполеон был ему кое в чем немного симпатичен. Во всяком случае, смел. Воин. И, потом, все-таки было лучше, нежели быть отданным в лапы тому, кто приказывал хватать людей. Тому, кто отправлял людей в монастыри. Тому, кто, не имея на это никакого права, руководил настоящими мужами...
— Er-ma-fro-dit-to!
Даже далекое присутствие такого на троне пачкало Днепр.
Но, с другой стороны, слишком уж радовалась Варшава. Он ничего не имел против поляков. Их достоинство было близко ему, и он признавал их право на обиду. Но причем тут он, Загорский? Отца выслали из Варшавы, а теперь Варшава сама идет к нему на французских штыках. Затычкой быть? Нет, хватит. Хватит с него и православной сволочи в рясах. Иезуитов — на фонарь!
Он недаром был вольтерьянцем. Раздавите гадюку! Раздавите инквизиторов — все равно, попов или ксендзов. Два сапога пара.
Поэтому на вопросы соседей он отвечал уклончиво:
— А что корсиканец? Корсиканским чудовищем я его называть не хочу. Но и от Августа в нем — пшик. Я сам, возможно, не хуже его, только революция меня не подсадила до консулов, армии не дала.
Потом Наполеон вознамерился ограничить притязания Варшавы, создав литовско-кривское государство. Варшавское панство обиделось. Местные дворяне воспылали необоснованным энтузиазмом, предложили Загорскому возглавить поход. Он отказался.
— Почему? Вы не одобряете намерения? — спросили депутаты.
— Я приму его даже голодного и гонимого и буду защищать, хоть бы сюда пришел сам Курьян... За одно это намерение!.. Гм, тем более что Курьян все равно придет за мной, если Бог даст ему рога. Я ничем не рискую. Я просто взлечу вместе с ним в воздух. И, именно потому, а также и по другой причине, не поддержу вас, хотя и благодарю за доверие.
Те не понимали.
— Это не борьба за родину, господа, — продолжал князь. — Он увидел вашу силу и решил воспользоваться ей. Этот ловкач имеет свой расчет. Ведь он хочет водить вас за нос, господа, и вы, приднепровские дворяне, сейчас в незавидной роли кошки, таскающей обезьяне из огня каштаны. Не обожгите лап. Обезьяна опасная штука, но и огонь кусается... Сегодня польское государство... Завтра — литовско-кривское (кстати, вы умеете говорить по-литовски, господа?.. Я — нет). ...Послезавтра ловкач заметит, что на Ветке, среди раскольников, много здоровых мужчин, и решит создать Великое княжество Веткинское... Почему нет? Они ведь также не похожи на всех остальных, веткинцы?.. Либо татарский султанат с центром в Смиловичах... И те распустят бунчуки, горланя на чистом здешнем языке: «За султанат! Бей гяуров!»
Он опустил веки.
— И еще, господа... Народ не с вами. Он ненавидит Курьяна, шпицрутены, наборы. Но француз пришел в его дом, забрал его сено, расстрелял отца, осиротил детей... Когтем зацепил за сердце. А вы знаете, что такое наш народ, если его — когтем за сердце... Так вот, я небольшой любитель кулаги, лаптей, народных запахов. Но против народа я не пойду... Против идеи народа.
Поднял веки и посмотрел прямо в глаза делегации.
— Если бы я был трусом — я, спасая свою шкуру, возглавил бы ваш поход, чтобы отдалить расплату лично со мною... Сколько вас? Только на Могилевщине около тридцати тысяч. Сколько бы пошло дворян со всей территории возможного — гм! — государства? Шестьдесят. Шестьдесят тысяч отчаянных голов. Больше, нежели корсиканец потерял при Бородине. Корсиканец в Москве. Чаши весов качаются... Скажем, если бы была надежда на успех, — трус в карты не играет. Что тогда? Марионетки в руках человека, которого ненавидит мой народ? Великая держава Шлезвиг-Суходольская... «Их глаубе, герр Кениг...» — и руки по швам.
Он
