В раю - Пауль Хейзе
— Охотно желал бы возразить вам что-нибудь, — сказал Феликс. — К сожалению, у нас не существует почти общества, и даже там, где общество начинает уже формироваться, для актеров оно почти всегда остается недоступным. Но от этого страдает лишь только та отрасль сценического искусства, которая посвящает себя изображению будничных характеров и повседневной жизни, в высших же сферах искусства немец у себя дома. Сравните только положение трагедии у французов и итальянцев с тем, как исполняются у нас пьесы Шекспира и Гёте…
— Конечно, — прервал его актер, — по специальности чистой поэзии, отвлеченного мышления и задушевного чувства мы можем пока состязаться с нашими соседями. Но подождите еще лет десять, и у нас никто не станет более смотреть на трагедии, и наш классический театр сделается тогда совершенно такой же мумией, как и знаменитый «Комеди Франсез». И что же тут удивительного? Все трагическое составляет исключительную принадлежность аристократии. Герой потому умирает так спокойно и с таким величием, что этот мир кажется ему настолько жалким, что не может удовлетворить идеальных его стремлений. Тот же, кто находит мир жалким, оскорбляет всех, кому в нем хорошо живется, то есть тех, кто, обладая лишь мелочными потребностями, может довольствоваться малым. А так как общее благо все более и более становится лозунгом времени, то человек, возвышающийся над массою, не должен быть в претензии, если он оказывается не нужным ни в жизни, ни на сцене. Трагические герои мыслимы только там, где еще существует социальное различие, где человек из «простонародья» с известным почтением может смотреть на Кориолана, не думая при этом в глубине души: «Так ему и поделом, зачем он ругает нас чернью!» Но с нашим вполне гуманным, демократическим сознанием…
— Вы рисуете невеселую картину! Таким образом, чем нация наша будет становиться свободнее от предрассудков и чем более будет она образовываться в отношении гуманности, тем менее будет у нее шансов успеха на сценическом поприще!
— Напротив того, я полагаю, что тогда-то у нас и будут шансы успеха. Для актера всего важнее сознание собственного своего достоинства. Когда мы научимся держать себя как следует в семье европейских народов, когда избавимся от робости и неловкости в общежитии и не будем воображать себя жалкими бедняками, которым в заботах о насущном куске хлеба некогда держать себя джентльменами… тогда вы увидите, что сценическое искусство войдет нам скорехонько в плоть и кровь, несмотря на то, что мы в продолжение целых веков были серьезными скотами. Другое дело трагедия: тут можно еще задать себе вопрос: удастся ли нам в счастливое для нас время сохранить столько серьезности и глубины чувства, чтобы изречение старика Гёте «способность содрогаться — лучшее, что есть в человечестве…» не утратило для нас всякого значения.
Эльфингер, казалось, готов был еще долго распространяться на эту тему; Феликсу многое было совершенно ново, да и оратор все более и более ему нравился, так что барон охотно остался бы слушать его вплоть до самой ночи. Но вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился Розенбуш в таком комическом виде, который невольно заставлял забыть всякие серьезные рассуждения.
Художник выбрил рыжую свою бороду, оставив только усы и маленькие бакенбарды, обрезал длинные развевавшиеся волосы, напялил на себя старомодный черный фрак и надел на голову высокий лоснящийся цилиндр.
— Хорошо вам смеяться, — вскричал он, нахмурив с самым трагическим видом брови. — Если бы вы могли только понять, каково человеку, который вчера был в раю, а сегодня должен облачиться в такой костюм! Каторжник, обкорнавший меня, только что ушел. Кто хочет иметь локон волос знаменитого баталиста Максимилиана Розенбуша, может подобрать там на полу сколько угодно. О, Далила, ради которой я должен переносить все это! О, Нанни, для тебя остриг я свои волосы и оделся таким филистером.
Немного успокоившись, он сообщил Феликсу, что намерен совершить теперь самый отчаянный шаг в своей жизни. Как раз через улицу живет предмет его страсти, муза его песен, прелестная дочь перчаточника, которую он безумно любит вот уже полгода, так что теперь ему пришлось уж совсем невтерпеж. Ему отвечают взаимностью. Недавно лишь получил он письменное уверение, и притом еще на розовой бумажке и с несколькими орфографическими вольностями, смысл которого был тот, что если родители не скажут нет, то дочь нимало не задумается также изъявить согласие. Чтобы дойти до развязки, он решился на этот маскарад, хотя до Масленицы еще далеко. О художниках обыкновенного покроя папа-перчаточник не больно хорошего мнения. Поэтому-то, друзья, пролейте слезу о погибшей красе волос моих и помолитесь за мою бедную душу, да сподобится она поскорее избавиться из чистилища и вознестись к небесному блаженству. Ну, а ты, Эльфингер? Разве ты не облачишься тоже в парадный костюм и не пойдешь со мной? Уж кстати бы обеим зараз.
Феликс заметил, что актер сильно покраснел и бросил недовольный взор на болтливого друга.
— Впрочем, как хочешь! — продолжал Розенбуш, подходя к зеркалу и мимоходом взглянув на Феликса, — ты, по-видимому, еще не совсем выспался от вчерашнего похмелья. Гм! Пойдешь, значит, в другой раз. Я на вид чертовски солиден, и как кажется, папенька-перчаточник должен найти меня теперь как раз приличной партией для своей дочери. Гляди-ка, плутовка опять уж сидит на своем обычном месте, а у другого окна тут же углубилась в работу благочестивая ее сестрица. Я ничего больше не скажу, Эльфинька. Пора отправляться на страшное судилище. Проводите меня, барон. Вы поддержите меня дружеским утешением в случае, если там, около седьмого
