Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Она обвила его своими гибкими руками, еще крепче прижалась к нему.
— Нет, нет, это реальность, реальность, созданная твоим гением, учитель!
И, чувствуя свою безграничную близость с ней, он еще понизил голос, так что слова его были чуть слышны, словно легкое дыхание.
— Послушай, я доверю тебе то, что не сказал бы никому на свете, то, в чем не признался бы вслух самому себе… Исправить природу, вмешаться в нее, изменить ее, поставить препоны намеченной ею цели — похвальная ли это задача? Вылечить человека, отсрочить его смерть ради него самого, продлить его жизнь в ущерб всему человеческому роду — не означает ли это разрушить то, что наметила природа? Имеем ли мы право мечтать о человечестве, более здоровом, сильном, соответствующем нашему идеалу здоровья и силы? На что мы посягаем, как осмеливаемся вторгнуться в работу жизни, если ее пути и цели нам неизвестны? Возможно, все устроено хорошо. Быть может, мы рискуем убить любовь, гений, самую жизнь… Пойми, я исповедуюсь одной тебе, меня взяло сомнение, я трепещу при мысли о моей алхимии грядущего века и начинаю думать, что лучше и правильнее предоставить эволюции идти своим путем.
Он замолчал и потом добавил так тихо, что она едва услышала его слова.
— Знаешь, теперь я впрыскиваю им чистую воду. Ты сама как-то обратила внимание, что больше не слышно моей ступки; а я сказал тебе, что у меня еще есть в запасе лекарство… Вода успокаивает больных, вероятно, в силу простого механического воздействия. Конечно, я по-прежнему мечтаю облегчить страдания, устранить их! Быть может, это моя последняя слабость, но я не могу видеть страдания, прихожу в исступление от зрелища этой чудовищной, бессмысленной жестокости природы… И я лечу только для того, чтобы люди не так мучились.
— Но если теперь ты не хочешь исцелять больных, учитель, — сказала она, — не говори им всей правды, ведь жестокая необходимость обнажать язвы имела одно оправдание — надежду их излечить.
— Нет, нет, надо знать правду, несмотря ни на что, ничего не скрывать, все говорить о людях и явлениях. В неведении нет счастья, одна уверенность — залог спокойствия. Когда мы будем знать больше, мы, конечно, со всем примиримся… Но разве ты не понимаешь, что желание все излечить, все возродить — вызвано гордыней, эгоизмом и бунтом против жизни, которую мы объявляем бессмысленной, ибо судим о ней с точки зрения собственных интересов. Я чувствую, что стал яснее духом, что расширил, обогатил свой кругозор, с тех пор как склонился перед необходимостью эволюции. Моя влюбленность в жизнь победила, я уже не доискиваюсь ее целей, готов полностью довериться ей, совершенно в ней раствориться, отказавшись переделывать ее согласно собственным представлениям о добре и зле. Одна жизнь всемогуща, она одна знает, что творит и куда идет, я могу лишь пытаться постичь ее, чтобы прожить так, как она этого требует… И знаешь, я это понял лишь теперь, когда ты стала моей. Прежде я искал истину вовне, я мучился навязчивой идеей спасти мир. Явилась ты, и жизнь стала полной, мир ежечасно спасается любовью, огромным непрекращающимся трудом всего, что живет и размножается во вселенной… Жизнь безгрешна, жизнь всемогуща, жизнь бессмертна!..
Слова замирали на его губах, трепетные, как исповедь, как вздох того, кто отдается на волю высших сил. Она тоже больше не рассуждала, подчинившись тому же порыву.
— Учитель, я не хочу ничего, что противно твоей воле, возьми меня, пусть я буду твоя, пусть исчезну и вновь воскресну вместе с тобой в другом существе.
Они отдались друг другу. Потом опять раздался шепот: это были мечты о спокойном, здоровом существовании, о деревенской идиллии. Долголетний врачебный опыт подсказывал Паскалю, что жизнь на лоне природы лучшее средство от всех болезней. Он проклинал города. Чувствовать себя хорошо и быть счастливым можно только среди широких просторов, под жарким солнцем, отказавшись от денег, от честолюбия и даже от излишнего умственного труда, на который толкает нас гордыня. Не делать ничего — только жить и любить, возделывать землю и иметь чудесных детей.
— Да, ребенок, наш ребенок, который когда-нибудь родится… — повторил он тихонько.
Паскаль не докончил фразы, так взволновала его мысль о запоздалом отцовстве. Он избегал говорить об этом, но отворачивался и глаза его увлажнялись всякий раз, когда им улыбались дети, встреченные во время прогулок.
Клотильда ответила просто, со спокойной уверенностью:
— Конечно, он родится!
Для нее это было естественным, необходимым следствием близости. В каждом поцелуе заключалась для нее мысль о ребенке; потому что любовь, не имеющая конечной целью ребенка, казалась ей бесполезной и гадкой.
Отчасти поэтому Клотильда не любила романов. Она не увлекалась чтением, как ее мать; ей было достаточно полета собственной фантазии; от выдуманных историй ей тотчас же становилось скучно. Она не переставала удивляться и негодовать на то, что в романах никогда нет места ребенку. О нем даже не вспоминают, и если он случайно появляется, нарушая любовные утехи, — это катастрофа, неожиданность, серьезная помеха. Пребывая в объятьях друг друга, любовники, казалось, никогда не думают, что творят новую жизнь, что от их близости может родиться ребенок. А между тем естественные науки, которыми занималась Клотильда, подтвердили ей, что единственной заботой природы является плод. Только он имеет значение, и все усилия природы направлены на то, чтобы семя не погибло и мать зачала. Человек же, наоборот, возвышая и облагораживая любовь, устраняет самую мысль о плоде. В изысканных романах пол героев превратился лишь в орудие страсти. Они влюбляются, сходятся, расстаются, претерпевают жесточайшие муки, целуются, убивают друг друга, вызывают величайшие социальные потрясения, и все это ради любовных утех, вопреки законам природы, словно не подозревают, что, занимаясь любовью, люди зачинают детей, — это грязно и бессмысленно.
Клотильда оживилась и зашептала немного смущенная, с прелестной смелостью любимой женщины:
— Он родится… Раз мы делаем все, что нужно для этого, почему бы ему не родиться?
Паскаль ответил не сразу. Она почувствовала, что, лежа в ее объятьях, он похолодел, охваченный скорбью и сомнением. Затем он с грустью пробормотал:
— Нет, нет, слишком поздно… Вспомни, дорогая, о моем возрасте!
— Но ты молод! — вскричала она, охваченная новым порывом страсти, согревая его, покрывая поцелуями.
В конце концов они развеселились. И так и заснули в объятьях друг друга; он, лежа на спине, сжимал ее левой рукой, она, тесно прижавшись к нему своим стройным, гибким телом, положила голову ему на грудь, так что ее рассыпавшиеся белокурые волосы смешались с его седой бородой. Сунамитянка дремала, прижавшись щекой к сердцу своего царя. И вскоре в большой, погруженной во мрак комнате, такой благосклонной к их любви, не стало слышно ничего, кроме их спокойного дыхания.
IXИтак, доктор продолжал навещать больных в городе и окрестных деревнях. Почти всегда его сопровождала Клотильда, которая вместе с ним входила в дома бедняков.
Но как Паскаль шепотом признался ей однажды ночью, теперь он делал это, только чтобы облегчить страдания и утешить больных. Случалось и прежде, что он врачевал с отвращением, почувствовав всю бесполезность терапии. Ее эмпиризм приводил его в отчаяние. Как только медицина перестала быть для него экспериментальной наукой, превратившись в искусство, Паскаля стало тревожить бесконечное разнообразие заболеваний и способов их лечения, в зависимости от организма пациента. Способы эти менялись вместо с теориями: скольких людей, должно быть, погубили в прошлом отвергнутые ныне методы! Все зависело от чутья врача, исцелитель превращался в счастливо одаренного кудесника, который бродит ощупью, интуитивно применяя то одно, то другое лечение. Вот почему после двенадцати лет практики Паскаль почти совсем отказался лечить больных, чтобы отдаться чистой науке. Позднее, когда изыскания о наследственности на мгновенье вселили в него надежду на возможность вмешиваться в природу, исцеляя людей открытыми им подкожными впрыскиваниями, он снова страстно отдался практике. Так продолжалось до того дня, когда вера в жизнь, которая заставляла его помогать организму, восстанавливая его жизненные силы, стала еще крепче и он проникся непоколебимой уверенностью в том, что природа не нуждается в посторонней помощи, что она сама созидательница здоровья и силы. И с присущей ему спокойной улыбкой на устах доктор теперь по-прежнему посещал больных, по лишь тех, кто настойчиво призывал его и которым он приносил облегчение впрыскиваниями чистой воды.
Клотильда отваживалась иногда подсмеиваться над этим. В глубине души она продолжала верить в таинственные силы и говорила шутя, что если Паскалю удается творить чудеса, — значит, в нем самом заложена какая-то сила, значит, он и есть настоящий бог! Доктор весело возражал ей, что во время их совместных визитов сила исходит от нее, — больного не удается излечить в ее отсутствие, стало быть, это она приносит веяние иного мира, неведомую, целительную силу. Недаром богатые буржуа, в дома которых она не решается входить, продолжают стенать, они не получают ни малейшего облегчения. Эти шутливые препирательства доставляли обоим удовольствие, — они отправлялись на обход с таким чувством, словно им предстояли новые открытия, и, сидя у больного, обменивались понимающими взглядами. Ах, эта негодяйка боль, до чего же она их возмущала, ведь ее одну они хотели теперь победить, и как же они радовались, когда это удавалось! Они были вознаграждены по-царски, видя, что на лбу больного высыхает холодный пот, что судорога уже не кривит губ и помертвевшее лицо оживает. Без сомнения, их взаимная любовь приносила облегчение в этот маленький мирок страждущего человечества.
