Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
— Маккар! Маккар! Маккар! Да на вас противно смотреть, милейший!
И, махнув на него рукой, она без церемоний принялась расхаживать по комнате, наталкиваясь на мебель. Ей мучительно хотелось пить после ходьбы по пыльной дороге из дома умалишенных. В перчатках было неудобно, она сняла их и положила на край стола. Затем ей посчастливилось найти кувшин с водой, она проворно вымыла стакан, налила его до краев и поднесла ко рту, но тут увидела необычайное зрелище, до того взволновавшее ее, что она поставила стакан подле перчаток, даже не пригубив его.
Она уже лучше видела в комнате, куда сквозь щели старых, рассохшихся ставней пробивались солнечные лучи. Теперь она отчетливо различала Маккара, как всегда аккуратно одетого в костюм из синего сукна, в неизменном меховом картузе, который он носил круглый год. За последние пять-шесть лет он раздобрел и казался тушей, заплывшей жиром. Очевидно, Маккар курил, перед тем как заснуть, потому что трубка, коротенькая черная трубка, лежала у него на коленях. И вдруг Фелисите оцепенела, увидев, что рассыпавшийся горячий пепел попал на брюки; и сквозь дыру в сукне, ставшую величиной с пятифранковую монету, виднелась обнаженная красная ляжка и маленький голубоватый огонек.
Сначала Фелисите решила, что загорелось белье, кальсоны, рубаха. Но сомнений быть не могло, — она ясно видела голое тело и над ним голубоватое пламя, легкий, танцующий огонек, подобный тому, который скользит по поверхности чаши с горящим пуншем. Пока еще он был не выше, чем у зажженного ночника, — еле заметный и такой неустойчивый, что колебался от малейшего дуновения. Но он быстро увеличивался, распространялся, кожа трескалась, и жир начинал растапливаться.
У Фелисите вырвался невольный крик:
— Маккар! Маккар!
Он не пошевелился. Очевидно, он совсем потерял чувствительность, опьянение довело его до коматозного состояния, до полного паралича, ибо он все еще был жив, — грудь поднималась и опускалась, он дышал медленно, ровно.
Маккар! Маккар!
Теперь жир сочился из трещин кожи, и пламя, добравшееся уже до живота, разгоралось все сильнее, Фелисите поняла, что на ее глазах дядюшка воспламеняется, как губка, пропитанная спиртом. Ведь он многие годы поглощал спирт, и притом самый крепкий, самый горючий. Было ясно, что он вот-вот запылает с ног до головы.
И тут у Фелисите пропало желание его будить, если уж он спит так крепко. Прошла бесконечная минута, она же в страхе смотрела на него, постепенно принимая решение. Руки ее дрожали мелкой дрожью, которую она не могла унять. Она задыхалась и, схватив обеими руками стакан воды, залпом осушила его. Потом дошла на цыпочках до двери, но вдруг вспомнила о перчатках. Она вернулась, ощупью нашла их на столе и подумала, что взяла обе. Наконец вышла из дома и закрыла за собой двери, тихо, осторожно, словно боялась кого-то обеспокоить.
Очутившись на террасе, залитой ярким солнцем, на свежем воздухе, под широко раскинувшимся светлым небосводом, она вздохнула с облегчением. Деревня была безлюдна, никто не видел, конечно, ни как она вошла, ни как вышла. Кругом не было ни души, кроме растянувшейся на террасе рыжей собачонки, которая не соблаговолила даже поднять голову. И Фелисите удалилась мелкими, быстрыми шажками, слегка покачиваясь на ходу, словно девушка. Но не сделала она и сотни шагов, как какая-то непонятная сила, которой она тщетно пыталась воспротивиться, заставила ее оглянуться в последний раз на дом посреди косогора, такой спокойный и веселый в закатном свете безоблачного дня. Только в поезде, когда г-жа Ругон хотела натянуть перчатки, она хватилась, что недостает одной. Но она не сомневалась, что, входя в вагон, обронила ее на платформе. Фелисите полагала, что совершенно спокойна, а между тем только на одной руке у нее была перчатка, а у такого человека, как она, это свидетельствовало о сильнейшем волнении.
На другой день Паскаль и Клотильда поехали трехчасовым поездом в Тюлет. Они взялись отвезти Шарля к дядюшке, у которого он должен был прожить неделю, и мать мальчика, жена шорника, привела его к ним. В семье шорника опять начались несогласия; муж наотрез отказался терпеть у себя впредь этого чужого ребенка, этого наследного принца, бездельника и тупицу. Одежду Шарлю покупала бабушка Ругон, и потому даже сегодня он был наряжен в черный бархат с золотыми шнурами, ни дать ни взять, юный феодал, паж былых времен, направляющийся ко двору. В купе, где они оказались одни, Клотильда, играя, сдергивала с головы Шарля шапочку и гладила его восхитительные белокурые волосы, роскошными локонами рассыпавшиеся по плечам. На пальце у Клотильды было кольцо, и, погладив мальчика, она с ужасом заметила у него на шее кровавый след. Стоило дотронуться до Шарля, и на этом месте тотчас же выступали красные капельки. Шарль страдал слабостью тканей, усугубленной вырождением, вот почему всякий пустяк вызывал у него кровотечение. Доктор встревожился, спросил, часто ли у него идет носом кровь. Но Шарль не мог ответить связно, сначала он пробормотал «нет», потом вспомнил и рассказал, что на днях у него долго не могли остановить кровь. Он и в самом деле с годами хирел, и по мере того как рос, все сильнее впадал в младенчество, а его умственные способности угасали, не успев пробудиться. Этому красивому пятнадцатилетнему мальчику с нежной кожей, похожему на девочку, на цветок, выросший в тени, нельзя было дать больше десяти лет. Растроганная, опечаленная Клотильда держала его на коленях, но ей пришлось снова усадить его рядом с собой, когда он попытался засунуть руку в вырез ее корсажа, повинуясь преждевременно пробудившемуся инстинкту, словно маленькое похотливое животное.
Когда после пятнадцати минут езды они прибыли в Тюлет, Паскаль решил прежде всего отвести Шарля к дядюшке. И они стали взбираться по довольно крутому косогору. В ярком солнечном свете маленький домик, как и накануне, радовал издали взор розовой черепичной крышей, желтыми стенами и узловатыми раскидистыми шелковицами, укрывшими террасу густым лиственным покровом. Восхитительный покой исходил от этого уединенного уголка, этого убежища мудреца, откуда не доносилось иных звуков, кроме жужжания пчел над высокими мальвами.
— Ох, и завидую же я шалопаю-дядюшке! — пробормотал, смеясь, Паскаль.
Он удивился, что не видит, как обычно, Маккара на террасе. Шарль, увлекая за собой Клотильду, побежал смотреть кроликов, и доктор один направился к дому, недоумевая, почему никто не выходит ему навстречу. Ставни были закрыты, входная дверь широко распахнута. Одна рыжая собачонка, напружинив лапы и ощетинившись, тихо, протяжно выла на пороге. Узнав посетителя, она на мгновенье умолкла, отошла подальше и снова принялась скулить.
Паскаль, в сердце которого закрался страх, тревожно позвал:
— Маккар! Маккар!
Никто не ответил, дом словно вымер, и только открытая настежь дверь зияла черной дырой. Собака продолжала выть.
Паскаль потерял терпение и закричал громче:
— Маккар! Маккар!
Ничто не шелохнулось, жужжали пчелы, и огромное ясное небо мирно простиралось над этим уединенным уголком. Тогда Паскаль решился. Может быть, дядюшка спит. Но как только он толкнул дверь, ведущую в кухню, его обдало страшным зловонием, невыносимым запахом горелых костей и мяса. В комнате Паскаль едва не задохнулся, — в горле у него першило, глаза слезились от застоявшегося удушливого чада. В скупом свете, пробивавшемся сквозь ставни, было трудно что-либо разглядеть. Он первым делом подбежал к камину, но тотчас отверг пришедшую ему в голову мысль о пожаре, потому что в камине не горел огонь и вся мебель была цела. Ничего не понимая, чувствуя, что теряет сознание в этом отравленном дыму, он стремительно кинулся открывать ставни. В комнату ворвался поток света.
То, что доктор увидел в следующее мгновенье, поразило его. Все вещи находились на месте: стакан и бутылка коньяка стояли на столе, и только стул, где, должно быть, сидел дядюшка, хранил следы пожара, передние ножки почернели, соломенное сиденье обгорело. Что стало с дядюшкой? Куда он исчез? Перед стулом, на плиточном полу, залитом жиром, осталась только маленькая кучка пепла, а рядом лежала трубка, черная трубка, которая даже не разбилась при падении. Все, что было дядюшкой, заключалось в этой горсточке тонкого пепла, в рыжеватом облаке дыма, уходившем в открытое окно, и в слое сажи, который покрывал кухню страшным, все обволакивающим налетом, липким, омерзительным на ощупь.
Это был наиболее разительный пример самовозгорания, какой когда-либо пришлось наблюдать врачу. Паскаль читал в научной литературе о таких из ряда вон выходящих случаях, в частности, о жене сапожника, пьянице, которая заснула возле жаровни с углями и сгорела, от нее осталась только ступня и кисть руки. Однако, в отличие от своих предшественников, Паскаль считал невозможным, не верил, что пропитавшееся алкоголем тело выделяет неизвестный газ, способный внезапно воспламениться и уничтожить мясо и кости. Теперь доктор уже не мог оспаривать того, что произошло, он постарался все объяснить, восстановить факты: коматозное состояние, наступившее в результате пьянства, полная потеря чувствительности, самовозгорание от трубки, упавшей на одежду; тело Маккара, пропитанное спиртом, видимо, горело и трескалось, жир таял, одна часть его стекла на землю, а другая поддерживала горение, пока наконец пламя не пожрало мускулы, внутренности, кости. Все, что было дядюшкой, вместе с его синим суконным костюмом, неизменным меховым картузом, который он носил круглый год, — лежало здесь, на полу. Без сомнения, загоревшись словно факел, он упал ничком, отчего стул только обгорел; от дядюшки не осталось ничего, ни косточки, ни зуба, ни ногтя, — только эта маленькая кучка серого пепла, которую вот-вот рассеет порыв сквозняка.
