Бэзил и Джозефина - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
К цели
I
Как-то под вечер, в скорбном золоте позднего лета, Бэзил Дюк Ли и Рипли Бакнер-младший сидели на ступеньках родительского дома Бэзила. В доме нараспев заливался телефон, суля неведомые возможности.
– Я думал, тебе домой надо, – сказал Бэзил.
– А я думал, тебе.
– Я сейчас пойду.
– И я тоже.
– Чего же не идешь?
– А ты чего?
– Да вот уже иду.
Они расхохотались, и смех захлебнулся бульканьем, причем не на выдохе, а на вдохе. Когда снова зазвонил телефон, Бэзил вскочил:
– Мне еще тригонометрией надо позаниматься до ужина.
– Ты в самом деле осенью собираешься в Йель? – скептически поинтересовался Рипли.
– Собираюсь.
– Все считают, ты глупость делаешь: тебе ж всего шестнадцать.
– В сентябре семнадцать будет. Ну, давай. Вечером позвоню.
Бэзил услышал, как его мать взяла трубку наверху, и тут же распознал в ее голосе смятение.
– Да… Эверетт, это совершенно ужасно!.. Да… Боже мой!
В следующую минуту он заключил, что речь идет о привычных заботах, связанных с семейным бизнесом, и прошел на кухню чего-нибудь перекусить. На обратном пути он столкнулся с матерью, спешившей вниз. Она часто моргала, а шляпка ее была надета задом наперед, что всегда свидетельствовало о крайнем волнении.
– Мне необходимо съездить к твоему деду.
– Что случилось, мама?
– По сведениям дяди Эверетта, мы потеряли уйму денег.
– Сколько? – встревожился он.
– По двадцать две тысячи долларов каждый. Но это еще не точно.
Она ушла.
– Двадцать две тысячи! – повторил он благоговейным шепотом.
У него было смутное и несколько легкомысленное представление о деньгах, но он заметил, что во время семейных ужинов извечные беседы о том, не отойдет ли железной дороге корпус на Третьей улице, сменились тревожными разговорами о «Западных предприятиях коммунального хозяйства». В половине седьмого позвонила мать и велела ему поужинать; он в нарастающей тревоге уселся за стол в одиночестве, не глядя на раскрытую «Миссисипскую компанию»[37], лежавшую рядом с тарелкой. Расстроенная и поникшая, мама вернулась в семь и, рухнув рядом с ним на стул, изложила детали их финансового положения: она, ее брат Эверетт и их отец потеряли больше восьмидесяти тысяч долларов. Она была в ужасе и, сидя за столом, затравленно озиралась по сторонам, как будто деньги тратились даже здесь, и она хотела сейчас же сократить расходы.
– Больше не буду продавать акции, иначе у нас ничего не останется, – заявила она. – Нам придется существовать на три тысячи в год, ты это понимаешь, Бэзил? Не представляю, как смогу отправить тебя в Йель.
У него упало сердце: будущее, которое, как маяк, всегда уютно светило впереди, напоследок ярко вспыхнуло и погасло. Мать вздрогнула и решительно закивала:
– Придется тебе поступать в университет штата.
– Ну вообще уже! – воскликнул Бэзил.
Как ни грустно ей было видеть его потрясенное, окаменевшее лицо, заговорила она довольно резко, как делают те, кто вынужден отказывать.
– Это ужасно неприятно, ведь папа мечтал, чтобы ты поехал учиться в Йель. Но все говорят, что вместе с одеждой и дорогой это встанет в две тысячи за каждый учебный год. Дедушка помог мне оплатить твою учебу в Сент-Реджисе, но он-то как раз всегда утверждал, что высшее образование лучше получать в государственном университете.
Как во сне, мать устремилась наверх с чашкой чая, а Бэзил остался в темной гостиной наедине со своими мыслями. В данный момент потеря денег означала для него лишь одно: он не поедет учиться в Йель. Сама эта фраза, даже в отрыве от смысла, потрясла его: он уже привык объявлять как бы между прочим: «Учиться поеду в Йель»; но постепенно до него дошло, что за ней скрывается крушение многих приятных, привычных надежд. Йель находился далеко-далеко, в Новой Англии, о которой Бэзил привычно думал с неизбывным ностальгическим чувством – с тех самых пор, как стал читать книги об Атлантическом побережье. В старых штатах, далеко от унылых железнодорожных вокзалов Чикаго и ночных пожаров Питтсбурга[38], происходило нечто такое, отчего сердце заходилось восторгом. Он уже проникся нескончаемой захватывающей суетой Нью-Йорка, напряжением дней и ночей огромного города, звенящих, как натянутые провода. Там ничего не приходилось додумывать, ибо это и была самая суть романтики: жизнь красочная и увлекательная, как в книжках и мечтах.
Но путь в эту сокровенную и яркую жизнь лежал через ворота Йеля. Уже одно это имя вызывало воспоминание о героической команде, которую ранним морозным ноябрьским вечером сплотила невыполнимая задача, и позднее, о группе безупречных, аристократического вида джентльменов в цилиндрах и с тросточками, стоявших в баре отеля «Манхэттен». И, неотделимое от триумфов и наград, трудностей и славных побед, видение неизменной, несравненной девушки.
Но ведь на учебу можно заработать? В следующий миг такая идея уже казалась ему вполне достижимой. Он начал стремительно расхаживать по комнате, декламируя почти вслух:
– Ну конечно, так и надо поступить.
Он поспешил наверх и, постучавшись к матери, объявил вдохновенным голосом пророка:
– Мама, я знаю, что делать! Я сам буду зарабатывать на учебу в Йеле.
Он присел к ней на кровать, и мама погрузилась в сомнения. У них в роду мужчины уже несколько поколений не отличались предприимчивостью, и такая идея показалась ей неожиданной.
– Сдается мне, ты не из тех, кто привык трудиться. Кроме того, подрабатывают обычно те мальчики, которые перед поступлением заслужили субсидию или грант, а у тебя учеба, как всегда, хромает.
Бэзил обиделся. К поступлению в Йель он подготовился на год раньше положенного возраста и счел материнский упрек незаслуженным.
– И чем же ты собираешься заняться? – спросила она.
– Могу устроиться в котельную, – не растерялся Бэзил. – Могу сгребать снег. По-моему, студенты этим в основном и подрабатывают… да, и еще репетиторством. Ты ведь сможешь дать мне ту сумму, в которую обошлась бы учеба в государственном университете?
– Надо подумать.
– Ладно, не беспокойся, – веско заявил он. – Если я заработаю себе на учебу, это как раз возместит твои убытки… почти.
– Может быть, ты для начала подыщешь работу на лето?
– Завтра же. Будем надеяться, я скоплю нужную сумму, и от тебя вообще ничего не потребуется. Спокойной ночи, мама.
У себя в комнате Бэзил остановился перед зеркалом и с громогласной непреклонностью заявил тому, что сам заработает на учебу в Йеле, а потом достал из книжного шкафа полдюжины пыльных сочинений Горацио Элджера[39], к которым не притрагивался сто лет. Подобно тому как молодой человек послевоенной эпохи мог
