Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
После первого раунда Бруно ушел в свой угол тем же легким шагом танцора, не подав и виду, каких усилий ему это стоило. Альварес, напротив, вернулся на свое место явно озадаченный. Он уселся, раскинул ноги, положил руки на канаты и велел вливать себе в рот воду, которую тут же, фыркая, выплевывал. Многие еще клялись, что мулат победит, но он уже вызывал у публики антипатию.
Тренер и секунданты без особых ухищрений массировали Брюстунгу затылок, плечи. Эрнст сказал Инге:
— Ведь слепому видно, что победа будет за ним.
Она досадливо повела плечами и отвела глаза. Зато Эман пристально наблюдал за боксером, которого освежали массажем, и его помощником. Это зрелище навело его на новые мысли, от волнения он даже засопел. Эмануэль удивленно взглянул на него.
— Не миновать ему нокаута, — быстро сказал Эман.
Во втором раунде предположение Эмана как будто стало подтверждаться. Брюстунг, отбросив осторожность, стал нападать. Для начала он нанес противнику недозволенный удар. Брюстунгу повезло — судья ошибся. Он носился вокруг боксеров без пиджака, стараясь ничего не упустить. Ему показалось, что удар был нанесен в затылок; во всяком случае, он сделал Брюстунгу специальное предупреждение насчет ударов в затылок. Этого было достаточно, чтобы наверху, под крышей, поднялась буря.
— Не мошенничать! — кричали оттуда. Шум становился все более оглушительным. — Штипе мошенник!
Судья Штипе был закален, он не смущался настроениями толпы, но, с другой стороны, знал, в чем суть авторитета. Суть заключалась в том, чтобы не поддаваться зрителям, но в следующий раз поступить диаметрально противоположным образом. Он давно уже понял, что удар Брюстунга пришелся не по затылку, а по уху. Тем спокойнее встретил он негодующие возгласы публики; но еще через мгновение снова прервал борьбу, так как Альварес задержал противника. Публика освистала мулата. Кто не свистал, тот все же молчаливо соглашался с судьей. Своим независимым поведением Штипе показал, что не он подчиняется толпе, а она ему.
Оба противника были в замешательстве. Брюстунг не понимал, почему свистят, а Альварес впал в бешенство. Ему посчастливилось оглушить Брюстунга сильным ударом. Прижав сплоховавшего юношу к канату, он стал наносить ему удар за ударом. Это продолжалось целую вечность! В таком положении мало было толку оттого, что Бруно откидывал голову. Удары сыпались на него до тех пор, пока, наконец, не был дан сигнал к окончанию раунда.
— Еще два удара, и он не устоял бы на ногах! — утверждал Эман. — Я был прав, не миновать ему нокаута.
Эмануэль спросил:
— А не попал ли ты пальцем в небо? — и с горечью заметил: — Ведь это самые мощные кулаки, на которые я мог бы, если понадобится, положиться.
Ничего не спрашивая, Эман бросил беглый взгляд на своего друга. Теперь он безошибочно установил, чьим мощным кулакам предназначено защищать Эмануэля от сонма его врагов в Берлине. Эти слова, произнесенные Эмануэлем в семь часов, с тех пор неотступно преследовали Эмана. Теперь они утратили для него значение; ведь Брюстунг наверняка будет побит, и пути в Берлин ему уже заказаны. На всякий случай Эман не упускал из виду его секунданта. Это был по всем признакам англичанин.
Инга видела, как освежали и мыли окровавленного Брюстунга. Но она испытывала совсем не те чувства, которые обуревали других дам, всецело захваченных своими впечатлениями. Слишком большую ставку делала она на его победу. В предчувствии беды Инга обратилась к брату Эрнсту:
— Надеюсь, исход для него не будет слишком скверным?
— Для Бруно? Можешь не беспокоиться. Разве ты не видишь, что за него все горой стоят. Тот, конечно, сильнее. Но дело не в этом. Сила Бруно Брюстунга… — Эрнст простер руку над трибунами и не прибавил ни слова.
Борьба возобновилась. Брюстунг и на этот раз пошел в атаку. С болью он справился, пританцовывать ему было не так уж трудно, и не успели зрители опомниться, как он закатил гиганту кроше. Публика, видя, как зашатался Альварес, испустила радостный вопль. Но ликование это было непродолжительно. Мулат снова собрался с силами, и теперь зашатался Бруно. Любимец толпы упал. Он лежал. Лежал на боку, поджав ноги. Судья стал считать. При счете «три» Бруно мог бы уже подняться, но он отдыхал. Мулат оскалил зубы, но спокойно выдержал ярость этой чужеземной толпы.
— Восемь, — выкрикнул Штипе… И Бруно поднялся. Это вызвало крики «браво». Теперь толпа начисто забыла о беспристрастности. Это намотал себе на ус Штипе.
Брюстунг двигался еще неуверенно, но это была хитрость. Подпустив к себе Альвареса, он с необыкновенной ловкостью увернулся от удара и ткнул кулаком в глаз противнику — удар недозволенный. Но он пользовался случаем.
«Каждый пользуется случаем», — думали зрители, поняв, что произошло. Штипе тоже не возражал. У мулата было поранено веко, кровь заливала лицо, в глазах потемнело, и удары его часто попадали мимо. А ему доставалось жестоко — кроше, еще и еще… «Подбородок у него, видно, из стекла», — радостно повторяли знатоки. И гигант свалился. Может быть, от полученных ударов, но скорее всего под огнем всеобщей вражды.
Он рухнул на спину. Брюстунг, падая, все же думал о сохранении достоинства и старался показать, что это падение — случайность, сущий пустяк, с которым он легко справится. Альварес же, чудовищно широкий и длинный, лежал на спине какой-то безжизненной массой. Это был явный крах, от которого, казалось, ему уже невозможно оправиться. И все же он спокойно поднялся, как только Штипе произнес «восемь». Возможно, что аплодисменты только сейчас дошли до его сознания. Любимец публики Бруно, пока его противник лежал, невольно обвел трибуны благодарным взглядом — так восторженно его приветствовали. Не успел Альварес подняться, как Бруно встретил его атакой. Кровь ослепила гиганта, да и от оваций он потерял последнюю сообразительность. Ибо на каждый полученный им удар толпа отзывалась ликующим ревом. Правда, и Бруно получил свое. В этот вечер ему свернули нос. Ослепленный гигант бил куда попало, но и Бруно не мог положиться на зоркость своего глаза. Они истекали кровью и молотили кулаками, то и дело вцепляясь один в другого. Штипе, все время делавший замечания только Альваресу, наконец, развел их. Зазвенел гонг.
Оба с трудом добрались до своих мест и рухнули на табуретки. Под Альваресом в довершение всего табуретка сломалась, — и эта неудача окончательно уронила его в глазах публики. Его освистали. Но ему уже было все равно. Эта мокрая от пота и крови гора мяса уже без стыда поддалась беде
