Василе Войкулеску - Монастырские утехи
из них говорил, будто дичь вроде бы водилась ниже, в болотах. Другой — будто она
улетела выше, к бурелому. Большинство же никогда её не встречали, сколько ни
бродили по ущельям.
Чтобы разрешить это недоумение, один старый чабан предложил позвать Бодуна,
старосту всей лесной живности. Все равно тому нечего делать. Другие ополчились на
него: зачем приводить сюда этого негодяя? И разгорелась перебранка, в которой
приняли участие и женщины — они были на стороне неизвестного старосты и
восхваляли его сообразительность и ловкость.
Несмотря на охватившую меня дремоту, я понял всё же, что в этих краях существовал
кто-то, кому нравилось жить на свободе и кого не касались законы и установления
общества. Он не был женат, но в доме его укрывались по три-четыре любовницы сразу,
и они служили ему верой-правдой, как паше, и жили друг с другом в мире, пока их не
прогоняла его мать; тогда он приводил новых. Он совсем не работал. Женщины
трудились за него, с избытком запасая в его логове мясо и другие продукты.
— Все вы его поносите и завидуете ему, но никто из вас не решится с ним связаться,—
бросил им старик.— А женщины дерутся за то, чтобы поступить ему в услужение.
Разве не видите? Они поднимаются к его владениям со всех сторон, как в Недейю на
горе Гэина[20].
Пастухи молчали, с отвращением сплёвывая.
— Лучше бы сказал, как коровы к нашему пятнистому быку,— проворчал седой
чабан.
— Да, вот и молодец он! — продолжал старик.— Поумнее нас будет. Нас-то небось
обкрутят в церкви и потом подпишем купчую в примарии на всю жизнь с одной
женщиной, и та злющая. А этот — мужчина. Он сразу десять взнуздывает!..
— Не взнуздывает он их, греховодник,— накинулась на старика его жена, похожая
на медведицу, подняв палку, которой она мешала мамалыгу.— Они к нему липнут,
потому что там им хорошо живётся и опять же утешаются... Он держит их всех оттого,
что, слава тебе господи, у него всего вдоволь, не как у тебя...
Другие женщины захихикали, подталкивая друг друга локтем.
В конце концов вышло по-дедову. Решено было послать за Бодуном с просьбой, чтобы
он поднялся к стойбищу, поскольку один боярин из Бухареста просит проводить его в
горы.
— Заплачу, сколько он спросит,— вмешался я.
— Ты только не говори ему об охоте и не упоминай про деньги, а то не пойдёт,— сказал
старик.
И постановили отрядить посланца, придурковатого парнишку с зобом — что головка
палки, на которую он опирался.
Я бросился на охапку сосновых веток и съёжился в комок. Сквозь беспокойную
дремоту ожидания я слышал крики пастухов, всё удаляющееся звяканье колокольчиков
и песню женщин, похожую на плач.
К обеду зобатый вернулся с ответом, что «дядя Бодун прийти не хочет, говорит, у него
дела»...
— Должно, чёрт тебя попутал назвать его Бодуном! — допытывался у парнишки чабан.
— Ыгы,— простодушно ответил зобатый и махнул дубинкой в знак того, что так
оно и было.
— Холера тебя разбери, ты что же, не знаешь, он сердится.
И, обернувшись ко мне, пояснил:
— Это его прозвище, так люди его прозвали. Он просто лопается от злости, когда
слышит.
— Бодун? Он не прав. Прекрасное имя,— возмутился я, раздосадованный, что после
стольких препятствий и неудач приходится страдать ещё из-за привередства какого-то
лесника.
— Видишь ли, его настоящее имя Бужор.— И, хитро улыбаясь, старик добавил, глядя на
товарищей, повернувшихся к нему спиной: — Люди прозвали его так, потому что он
охоч до женщин. Что с них взять, с дураков-то?
Я не очень-то понял, что он хочет сказать. До меня дошло только, что парнишка
совершил глупость, которую я не должен повторить.
Пастухи стали расходиться, им не было дела до моих бед. И я вдруг оказался таким
одиноким и заброшенным и настолько не знал, куда мне деваться, что какая-то
женщина, пожалев меня, поспешно сказала:
— Ничего, сударь, я провожу вас...
— Правильно сделаешь, Иляна. Попытайся задобрить Бодуна,— поощрил её не без
издёвки старик.
Но женщину это ничуть не тревожило. Она знала что делала. Поручив чабанам на
горных пастбищах своих коров, она теперь возвращалась домой.
Я оставил в залог на стойбище свою лошадь и весь скарб вместе с киноаппаратом и тут
же отбыл с женщиной, шустрой и болтливой вдовушкой, от которой, пока мы
спускались в долину, я многое узнал о горных поселениях, о чабанах, а главное — о
Бужоре, с ним она была из одной деревни.
Бужор, рассказывала она, живёт тихо в своем доме, где он сам себе хозяин. Одну
только матушку слушается. Весь честной мир любит его и подчиняется ему по доброй
воле — животные и пчелы, звери и женщины. Потому что он никому не причиняет
вреда.
После скоропостижной смерти отца мать дала зарок постричь сына в монахи и еще
мальчиком отвезла его в один скит. Однако монахи держали мальчика слугой при
конюшнях, и она оттуда его взяла домой, но, дабы не изменить слову, данному господу,
дом свой превратила в нечто вроде скита. Вот почему здесь находили приют бедные
женщины, из-за которых шла дурная молва о Бужоре. Жены, обиженные мужьями,
бедные беспомощные старухи, женщины без кола и двора приходили к Бужорихе.
Здесь им оказывали помощь, давали совет, успокаивали. Те, которым некуда было
деться, селились в одной из келий дома, пока не находили себе пристанища. Таким
образом, в усадьбе Бужоров всегда жили человека три-четыре, но хозяйство их, вместо
того чтобы беднеть от лишних ртов, процветало.
Я внимал этому рассказу как сказке и даже не пытался вообразить себе то, что слышал.
Слова жужжали у ушей, а я следом за женщиной ступал по крутым скользким откосам.
Время от времени она останавливалась и срезала ветку, и тогда я её догонял. А то вдруг
она запевала короткую песню. От всего её существа, скованного бедностью,
изувеченного вдовством, измученного несчастьями, исходила тем не менее такая
непобедимая сила, от которой и я понемножку словно стал возвращаться к жизни.
Сперва я шел, опустивши голову, а тут стал разглядывать всё окрест. Мрачные тучи и
мгла остались позади... Мы шли теперь по прозрачным долинам и ласковым
плоскогорьям, где трава отливала светом. Купол туманного неба растрескался, из-под
него поблескивала голубая майолика... Мы вошли в другой мир. К вечеру мы оказались
у просеки букового леса, пролезли через лаз и попали в огороженный сад. Я не поверил
глазам своим. Заходящее солнце играло на побеленных известью стволах яблонь и
груш и на сочной зелени листьев. Узкая тропинка огибала холм, а у его подножия на
поляне расположились дом и службы усадьбы Бужоров.
Моё удивление перешло почти в оторопь. Сколько дней я видел только туманы и
дождь, спал на скотных дворах, дрожал от холода, а тут — что это? Сказочное царство?
Мы остановились у дома. Собаки почуяли нас.
И сразу же появилась статная старуха в благочестивом горском одеянии и спросила,
кто мы такие. Иляна подбежала и смиренно приложилась к ручке. Хозяйка,
наклонившись, дотронулась губами до её лба.
Сказка о святой Пятнице из подземного мира воплощалась в жизнь. Женщины о чем-то
поговорили, потом я был приглашен наверх, в дом, где на ларях и сундуках кипами
лежали домотканые ковры и шелк-сырец, и старуха послала за сыном.
Открылась дверь, как по волшебству на пол упали косые лучи солнца, которого я не
видел уже неделями, и вместе с ними, точно выхваченный их светом, появился Бужор.
На несколько мгновений мною завладело ощущение чуда. Должно быть, это можно
объяснить переутомлением и недоеданием, давшим что-то вроде лихорадки. Лицо моё
пылало, и меня бил озноб. Но и сегодня такое объяснение кажется мне
недостаточным.
Это было так неожиданно, что я вытаращил глаза и застыл. Режиссер во мне ошалел.
Ничего более удачного для появления в фильме-феерии молодого чудо-героя нельзя
было и придумать. К нам шёл солнечный юноша — статный молодец, высокий и
гибкий, волосы кольцами ниспадали ему на плечи, руки длинные, белые рукава,
выглядывающие из-под накинутой на плечи крестьянской куртки. Тонкий стан,
опоясанный широким поясом, усыпанным, словно звёздами, сверкающими гвоздиками,
подчёркивал в нем совершенную гармонию мужества и красоты. Я забыл все свои
злоключения. Я ждал: вот сейчас начнется сказка, и, как в бреду, мне казалось, что я
должен его снимать.
— Это тот барин, о котором тебе сообщал старший чабан,— представила меня
