Василе Войкулеску - Монастырские утехи
существ, над которыми, как говорили люди, он имел королевскую власть. Он
отвечал коротко. Всего несколько незначительных слов. Когда я был слишком
настойчив, он делал вид, что завязывает ремешки на постолах, и я отставал. На время
привалов он обычно исчезал. Возвращался через час, и лицо его сияло нездешним
покоем и радостью. Иляна говорила, что он нарочно уединяется, чтобы помолиться.
Должно быть, у него в этих краях есть свои старые деревья, святые пещеры, которые
служат ему церковью... Видно, он встречается тут и с какими-то зверями,
приносящими ему донесения,— своего рода местными стражниками и
управляющими...
Бужор сдержал данное мне слово: было солнечно и тепло. Он даже заставил вылезти из
земли цветы, и женщина, стеснявшаяся меня меньше, чем его, собирала мне букеты.
Перед Бужором она выказывала смирение, как перед святым, и, прислуживая ему,
закрывала подбородок и в особенности рот уголком платка, дабы его не касалось ее
греховное дыхание... Впрочем, кто знает почему?
Однажды в отсутствие Бужора Иляна — видно, и она устала от скитаний — отважилась
поучить меня:
— Почему вы не попросите, чтобы он сам поймал вам глухарей? Надо же когда-нибудь
отсюда выбраться...
— Значит, он может! — воскликнул я.
— Может, а то как же?.. Он дома в клетке их держит.
— Дома? Что-то не видел. Почему ты мне не показала?
— Да сейчас выпустил. Он только зимой их держит.
— Должно быть, при курах вместо петухов,— пошутил я.
— Какое! Они ведь дикие. А перья на хвосте — все двенадцать — одно другого красивее.
Только Бужор теперь не хочет.
— Не хочет?
— Нет... Он их жалеет. Он детеныша лани держит в конюшие, только пока тот не
подрастет.
— Капканом ловит? — спросил я.
— Капканом? Бужор? Что вы!.. Он собирает по лесам и дает приют всем убогим зверям,
пока они не окрепнут. Тогда он их отпускает.
— Выходит, у него что-то вроде скита для немощных. Зверей привечает, как его матушка
убогих женщин,— заметил я.
— Правильно, именно скит,— обрадовалась моим словам Иляна.— Он долго не мог
отделаться от одного медвежонка, тот гостил у него несколько месяцев... Избаловался
зверь от хорошей пищи да человеческой ласки. Несколько раз уходил в чащу. А как
соскучится — возвращается к логову Бужора. Собаки уж знали его и не лаяли. Точно
околдованный был.
— А теперь больше не приходит?
— Нет... Видно, нашёл себе пару, завёл семью и жена не пускает.
— Чья?
— Жена медведя...
Иляна говорила всё это о зверях с той естественностью и уверенностью, с какой
говорят об односельчанах, о ближайших соседях...
— Не иначе как он посвящённый,— заключила она.
Когда появился Бужор, я попросил его поймать мне несколько глухарей, как он это
делает для себя.
— Я узнал о ваших чарах и вашей силе,— пытался я польстить ему, разжечь его
честолюбие и тщеславие.
Бужор, как обычно, отмалчивался.
Тогда я стал напоминать ему обо всех медведях и козочках, о которых мне прожужжала
уши Иляна. Он задержал на ней укоризненный взгляд.
— Никакое это не колдовство, сударь.
— Не колдовство? — вспылил я.— Как же так, мы здесь почти три недели, облазили все
горы и не нашли даже следа глухарей, а вы, оказывается, стаями их держите у себя в
клетке? Вы это могли бы мне объяснить?
— Очень просто. Зимой, когда их засыпает снегом, глухари, как кроты, прорывают в
сугробах длинные ходы и, свернувшись в клубок, ждут конца снегопадов. Многие
погибают там с голоду и холоду или попадаются лисам и рысям, которые умеют их
откапывать. Найдя такие тайники, я глубоко засовываю в них руку и вытаскиваю этих
закоченелых бедняг. Потом я приношу их домой и не выпускаю до оттепели... Дольше
я их не задерживаю — мне нечего с ними делать.
— А козочки? — недовольно воскликнул я.
— Козочки? Несчастные! Я беру козлят, которые потерялись, когда волки преследовали
их мамаш. Искусанные хищниками козочки, увечные, измученные голодом лани...
Звери сами идут к тебе, ищут защиты. Достаточно поманить их пучком свежего сена.
Их приручают несчастье и суровый климат.
Глаза Бужора смягчились, и язык развязался при воспоминаниях о лесных драмах.
— Когда не можешь нести их на руках и на ногах они не держатся,— продолжал
Бужор, как будто рассказывая не о себе,— то кладёшь их на носилки
из еловых веток и волочишь до дому. Они не шелохнутся! А поднимаешь их — они
утыкаются холодным носом в твою руку.
И Бужор снова замолчал, поглаживая, точно дикого барашка, снятую кэчулу. Я
растерянно слушал его, и в моём воображении, точно мираж, вставал миф, сотканный
вокруг этого человека.
В конце концов мы решили уйти. В последнюю ночь Бужор предпринял отчаянную
попытку. Мы поднялись выше, в молодой лесок, и выбрали для засады полянку,
окружённую хрупкими березками, в центре которой стояла старая ветвистая пихта. До
того как забрезжила заря, мы пробрались туда сквозь темноту леса. Я остался на
опушке у киноаппарата. Бужор змеёй прополз до пихты и словно слился с нею,
растворился у её ствола. Как ни таращил я глаза, было невозможно понять, где он. И
вдруг сквозь мёртвую тишину прорвался магический ток глухаря. Лес принял его с
изумлением и отослал далеко в уснувшую темноту.
Второй, третий раз птица со всеми подробностями повторила своё колдовство —
щелкая, бормоча, запинаясь и, наконец, издав звук пронзительно-острый, словно
точили на бруске косу. Потом замолчала.
И вот из кустарника вспорхнула дрожащая тень и опустилась на ветку дерева. Но
ничего не было видно. Можно было скорее угадывать. Чёрное подвижное пятно
покачивалось среди ветвей на фоне зари. Что это — призрак знаменитой птицы?
Сердце моё замерло, я затаил дыхание.
Всё вокруг меня застыло в упрямом ожидании.
Через несколько мгновений тень разрослась и будто удлинилась, и оттуда снова
донеслось пение. Один раз, два и три, птица оттачивала горло, точно косу о камень, и
вдруг захлопали крепкие невидимые крылья... Но я всё ещё не мог снимать. Ведь нужна
была вспышка магния или яркая электрическая лампа, а об этом я и не подумал. Я был
уверен, что зрелище продлится до рассвета. Пронзительная песня прозвучала еще
несколько раз. Но безответно.
Звёзды надо мной задрожали, казалось, они вот-вот осыплются, повиснув серой
паутиной на лепке потолка сосновых вершин. Свет тлел ещё в готовой разорваться
оболочке ночи.
Я больше не мог терпеть. Я сделал необдуманное движение. Призрак птицы с сухим
шумом оторвался от ветки и, шурша, пролетел надо мной, растаяв в дальней слепоте
леса.
Я так сосредоточенно наблюдал за ней, что Бужор, вышедший из-за дерева, заставил
меня вздрогнуть.
Я страшно рассердился, что Бужор скрывал до сих пор своё искусство имитировать ток
глухаря. «Почему?» — спросил я его. Он не дал мне никакого ответа. Ни в чём не
преуспев, вернулся я к привалу. Тогда я поверил рассказам людей и Иляны о том, что
Бужор знает много чудес леса и его живых существ, но поклялся держать их за семью
печатями. Он не мог открыть их мне, пришельцу.
Заря поспешно пробуждалась. Нити — белые и золотые — ткались между ветками,
повсюду.
Так ничего и не добившись, мы снялись с места и перешли через перевал назад к
стойбищу, где оставалась часть моего багажа. Там я должен был распроститься с
Бужором.
Когда мы поднялись на лысую вершину горы, заря у горизонта была точно кипящая
молочная пена, готовая расплескаться на огонь.
Мы прибыли перед полдником. Стадо разбрелось по седловине горы до самого леса и
гуляло под надзором орла, кружившего над ним в небесной лазури. Чабаны от мала до
велика собрались внизу у котла в ожидании мамалыги.
Чтобы не уезжать в Бухарест с пустою лентой, я решил быстро, пока готовится еда,
снять фильм с пастухами, лачугами и горным видом, украшенным стадами, которые
выглядели весьма живописно в окружении альпийских вершин.
И вот я скликал отовсюду чабанов; они подошли, выстроились в линейку, опираясь на
свои отполированные палки. Бужор стоял в отдалении, стараясь остаться
незамеченным. Он не хотел сниматься и ждал только момента, чтобы уйти. Теперь,
разлучённый со своим лесом, он казался обыкновенным, незаметным, почти
банальным. Чабаны, теснившиеся вокруг меня, здоровые и плечистые верзилы, шутили
наперебой, но время от времени всё же искоса поглядывали в его сторону. Я не
