Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Сверху, с летних пастбищ, долетали вести одна другой хуже. Не проходило и недели,
чтоб не пропала тёлка или не нашли задранного в клочья быка.
Особливо выделялся грабитель-медведь, чудовище, пристрастившееся к говядине и тем
смертельно огорчавшее скотоводов. Это был просто сам Нечистый. Он унюхивал
западни, обходил капканы, проникал никем не замеченный и выскакивал — точно
подкатывал на санях — как раз, когда никто его не ожидал. Он являлся или в туман,
или во время обеда, или когда все спали; преспокойно хватал корову и уходил с ней в
глушь под носом одураченных чабанов, а вслед за ним неслись крики и бессильный
лай.
С ним бы не сладили и бояре из Бухареста, а уж о пастухах, вооружённых одной только
палкой, и говорить нечего.
Здесь, видно, нужен был совсем другой подход. Перетормошили всех бывалых людей,
проникли в лачуги к древним старцам и наконец на одном отдалённом, забытом хуторе
обнаружился какой-то мужичок, без возраста, без имени, сохранивший в памяти
старинную ворожбу. Он почти ни с кем не якшался. Его загнали попы, преследовали
учителя, врачи затаскали его по судам, и, порицаемый молодежью, чтобы избавиться от
всех проклятий, он похоронил себя заживо в ущелье, где, позабыв своё имя, жил
отшельником вместе с овцами, коровой и несколькими курами. Умение своё он
скрывал с особым тщанием.
Немногие, кто ещё знал его, называли, его Дед Вязаная Шапка.
Только и известно было о нём, что летом и зимой он носил какое-то подобие
остроконечного ночного колпака, связанного вроде чулка из грубых шерстяных ниток.
— Я получил его в наследство от своих предков,— отвечал он тем, кто прозвал его Дед
Вязаная Шапка.— В давние времена, о которых я помянул, только видные люди эдакие
носили. Теперь такой почёт мне одному.
И он нахлобучивал свой чудо-колпак, точно гибкую кольчугу, и было ему невдомёк,
что своё происхождение колпак ведёт от священной шапки, поверх которой языческие
жрецы, древние маги, надевали митры, а короли — короны. Это была знаменитая
шапка шапок, знак свободных и родовитых людей, из которых выбирались правители
целых народов.
Посланцы застали его в трудах и подступились к нему смиренно.
Старик, уверенный, что колесо истории повернулось вспять и пришло его время,
выслушав жалобы, вышел из скорлупы благоразумия. Старое тщеславие — что он
знает и может всё — снова его захлестнуло. И, не раздумывая ни о чём, он тут же
пообещал очистить горы от скверны. Колдовство для него было как высокий боярский
сан — оно налагало особые обязательства. Поклонение смиренной толпы, умолявшей о
помощи и о спасении, давало власть, стремление к которой втайне давно в нём тлело.
И вдруг... он весь преобразился. Изменение было так неожиданно и так разительно, что
походило на перевоплощение. Поблекшие глаза его помолодели, их выцветшая
голубизна теперь отдавала тёмной сталью. Щёки разрумянились, лицо расправилось.
Он потряс головою, и седые волосы упали ему на плечи. Хилое тело его распрямилось,
и грудь выпятилась вперёд.
Подавленные глубинные силы, прорвавшись наружу, сквозили в его взгляде,
движениях, в голосе. И из высохшего старичка возник хозяин с твёрдой рукой,
требовавший подчинения и послушания.
Люди только удивлённо моргали глазами и бессознательно опускали их долу. Он
настолько одушевился, что, казалось, от него просто исходил жар.
Но это длилось недолго. Вскоре он сник и погас.
Испуганные селяне пытали его, какую он возьмет плату, боясь, как бы он не попросил у
них взамен их души.
— Ничего мне не нужно,— ответствовал он. И осведомился лишь, сколько
пастухов в стаде.
— Семеро.
— Хорошо.
Ему нужна ещё помощь. Впрочем, он сам выберет себе помощницу.
— Женщины там есть?
— Ни единой.
— Это тоже хорошо.
Так пусть же ни одна и не посмеет туда подняться, пока он там будет.
Потом, как хозяин, он отпустил людей, и они ушли от него в сомнении: ведь если не
возьмёт денег, то и не свершит чуда. Он же принялся за дело. Обшарил свою лачугу,
повесил на плечо котомку, набитую скарбом, за пояс заткнул флюер[21], на спину, как
переметную суму, повесил чимпой[22] и двинулся в путь.
Он зашёл только в несколько стоявших на отшибе домов, покричал что-то, поговорил с
кем-то у забора. И отправился своею дорогой.
Через час после него какое-то существо, закутанное, чтобы никто его не узнал, с
головы до пят, вышло на цыпочках и, озираясь по сторонам, направилось в горы. Ещё
через час по другим тропкам прокралось другое существо.
Старик так всё устроил, что они друг о друге ничего не подозревали и не встретились.
Каждому были даны поручения и каждый знал, где и когда старика найти.
Прибытие колдуна вывело стадо из оцепенения.
Первое дело было загасить огонь в загоне — новый огонь, зажжённый огнивом или
спичкой.
Он раздул древний, живой огонь, единственный, угодный духам. Искра, от которой он
зарождается, подобно ребёнку, должна брызнуть, точно живое семя, из кубаря крепкого
дерева, если потереть его о другое, более мягкое.
Потом был отдан приказ — убрать из загона все предметы и инструменты из железа
или любого другого металла — топоры, ножи, котелки. Даже таганки и те отнял,
молоко подогревали теперь только на очагах с каменными нишами и только в
деревянных чанах. Сняли колокольчики с коров. Но оставили бубенцы из сплава
металлов, куда входило серебро — благоприятствующее колдовству. Он отобрал у
людей перочинные ножи и огнива, снял с них широкие пояса с латунными застёжками,
кольца с рук. Одному чуть не разорвал мочку уха, вытаскивая серьгу, которую вдела
ему мать с самого рождения. Старик запрятал всё это далеко в ущелье, под осыпью
камней.
Жители гор вернулись назад к веку дерева и к возрасту камня.
Потом он взялся за пастухов, погрязших в лени и злости.
Им лишь бы целый день есть да спать, а в голове всё женщины, что оставались там, в
деревне; ради баб они и стадо, бывает, бросят. Бесстыжие, непослушные, друг с другом
на ножах; с великим трудом дед приучил их к повиновению, необходимому, чтобы
поддаться чарам.
Сперва они все отшучивались, потешались над стариком да развлекались — ни веры не
было, ни понимания важности дела. Но в конце концов колдун их осилил и так
подчинил своей воле, что они слились в единое тело и единый дух. Подобно
вышколенному войску, они были подвластны его приказам. Когда он так их
преобразил, началось нечто вроде посвящения в таинство каждого в отдельности.
Каждый из них был по секрету обучен, что делать и как себя вести. Нужно соблюдать себя
в чистоте, не браниться, не поминать дьявола, не дотрагиваться до водки и табака и —
упаси бог! — не осквернить какое-нибудь животное из стада. Но главное — молчать.
Что бы ни случилось, не промолвить ни слова всё время, пока находишься в плену чар.
Иногда он собирал травы и корни в ущелье: змеиную траву, солянник, медвежий
коготь, волчью лепешку... Из них составлял он чудотворное зелье, которое придавало
мужества и обеспечивало победу. Он сливал его в маленькую кадку за дверью амбара.
Когда всё было готово, он собрал пастухов и сделал несколько проб, представляя себе,
как будет происходить самый обряд колдовства.
Но всё было как нарочно: никогда ещё медведь не причинял столько убытков, как в то
время, пока старик готовил своё колдовство. Можно было подумать, будто зверь знал,
что его ожидало, и прощался со стадом.
И вот в одну безлунную ночь, подходящую для медведя, старичок пустил в ход свои
чары. В совершенной тьме он вошёл в глинобитный амбар, куда никто, кроме него, не
имел права ступить. Чабаны ели и спали под открытым небом. Там он раздул огонь,
тлевший в левом очаге. У самой стены в глубине амбара он потайно сделал ясли,
покрытые белой коровьей шкурой, под которой что-то шевелилось. Старик разложил
шкуру на яслях рогами наружу.
Потом он вышел, чтобы привести по одному всех семерых пастухов. Они выстроились
молча — трое с одной стороны двери, трое с другой, двумя крыльями по бокам седьмого,
старшего, чабана.
По знаку парни повернулись на каблуках и воткнули свои прямые дубинки у стен.
Потом снова возвратились на место и легли, каждый против своей палки, лицом к
яслям. Распростёртые на земле, они образовали теперь полукруг, разомкнутый со
