Василе Войкулеску - Монастырские утехи
поутру, чтобы взяться за дела.
Последний акт церемонии совершился под открытым небом при свете дня под
радостные крики.
Пастухи получили из рук колдуна заговорённые дубинки, натёртые колдовским
маслом. Каждый по очереди поднял дубинку, и в пламени зари блестящее дерево
пылало, как факел; потом пастух размахивал ею на все четыре стороны света,
поклонялся горам, грозил туманам, и все ударяли по медвежьей шкуре, распростёртой
на земле.
Теперь оставалось только, чтобы дух и твёрдость быка перешли в настоящего бугая.
Пастухи направились к стаду. Одни открывали загоны, другие с криками выводили
животных. Они разделялись сами. Поток быков и яловых коров рассыпался по
пастбищу. Дойные коровы расположились по другую сторону.
По наущению деда самого сильного быка с большим трудом отделили от стада и увели
в сторону вместе с шестью белыми коровами, у которых отняли телят и которых давно
не доили. Понуканиями и дубинками их гнали к узкой долине, а затем по бывшему
руслу реки, поднимающемуся отвесно в гору и заканчивающемуся широким
амфитеатром, ограждённым со всех сторон стенами скал. Там — ни воды, ни травы.
Одни только валуны, которые скатились в засохшее ложе реки, устремившееся к небу.
Семь животных, недоумевающие, погоняемые со всех сторон, вбежали в эту западню и
оказались в тупике. Они повернули головы к гнавшим их людям, помычали, обращаясь
к стаду, с которым их разлучили.
Вдруг внизу, в том месте долины, где она превращается в щель всего в несколько шагов
шириной, старик быстро всадил кол, завернутый в шкуру медведя: голова шлемом
сидела на острие кола, а лапы на двух палках были угрожающе простерты к
окаменевшим от ужаса животным.
Чтобы спуститься вниз, к водопою, к пище, им надо было встретиться с медведем,
заслонившим путь назад. Пастухи, взобравшись на скалы, смотрели на них с вершин.
Изгнанные животные притихли и долго стояли неподвижно.
Потом коровы легли; набрякшие, разгорячённые вымена опустились на мокрые камни,
охлаждённые росой. Издалека коровы казались белыми глыбами, пережёвывающими
одиночество. Успокоенные, они лежали будто в загоне, ожидая, когда их по
заведённому обычаю позовут доить.
Только бык по-прежнему стоял и беспокойно глядел вниз, в долину, подкарауливая
опасность. Людей уже не было видно. Осталось одно лишь пугало. Бык повернулся и в
неистовстве промычал несколько раз, обращаясь к прозрачной как стекло пропасти.
Ему ответило его же мычание, усиленное эхом. Он осторожно обошёл свой
застенок, с шумом обнюхал скользкие утесы, втянул горный воздух и погрозил
синеве, как врагу, рогами. Потом вытаращил покрасневшие глаза на ястреба, который
упорно над ним кружил и спускался всё ниже и ниже, дабы удостовериться, что это не
падаль.
Проходило время.
То ли ветер не дул и до быка не доносился медвежий запах, то ли шкура была
слишком старая и уже не пахла.
Пастух прошёл по гребню и, подобравшись к долине позади стада, сбросил вниз камни;
они покатились, с грохотом ударяясь о скалы, и доскакали до животных, выгоняя их из
ловушки.
Коровы точно оцепенели. Они не понимали, что случилось. И чабан перестал
сбрасывать камни — их грохочущий поток мог раздавить животных.
Дед пошёл на другие ухищрения: внизу, у входа в долину, раздалось призывное
мычание. Знахарь держал между коленками кадушку, отверстие которой было закрыто
кожей. В кадушке был натянут конский волос. Когда человек проводил жирными
пальцами по волосу, кадушка издавала жалобное мычание голодного телёнка или
боевой клич быка — в зависимости от того, как управляла ею рука.
Коровы навострили уши и поднялись на ноги. Бык подался вперёд, вытянул шею,
прислушался, глядя на неподвижное пугало, и вернулся на место. Он разгадал обман.
Шутки с ним не удавались.
После завтрака чабаны, которые пришли к долине вместе со стадами, принялись
кричать, гикать, звать, щелкать бичами, как они обычно делали, собирая стада из
ущелий. Вопли их сталкивались, отскакивали от скал, ограждавших долины, и долины
клокотали в безумии, как во время великой битвы.
Этим добились только того, что упрямые животные отступили ещё глубже.
Но у старика хватало терпения. Он знал, что голод и жажда всё победят. К обеду
загнанные животные двинулись сами, пришло время второй дойки и напомнило
коровам о ласковой руке скотоводов, успокаивавшей их набрякшее вымя. Снизу
доносился звон колокольчиков и тихое мычание телят, зовущих своих матерей. Быки,
оставшиеся на свободе, взывали к отсутствующему вожаку. Животные потихоньку
двинулись к теснине, вход в которую загораживало пугало. Спуск начали подгоняемые'
голодом коровы: бык не двинулся с места и яростно ревел, обращаясь к пастуху,
стоявшему в дозоре, а глаза его сверкали пламенем. Коровы дошли до середины русла,
на секунду остановились, уставившись на чудище, потом, не колеблясь, ринулись к
быку, под его защиту. Они окружили его и, глядя назад вытаращенными глазами,
словно указывали, откуда грозит опасность. Побуждаемый их испугом, он гордой
поступью направился вниз, спустился немного к неподвижному медведю, издал
нутряной крик, с шумом втянул воздух, поскреб землю копытом, призывно взревел,
размахивая зобом, вытянул вверх шею и поглядел на врага. Тот не принял вызова. Он
стоял, точно мёртвое дерево. Бык снова издал боевой клич и принялся свирепо бить о
камни копытом; он затряс рогами, сердито взметнул на спину хвост. Пугало, как и
прежде, застыв, стояло перед ним.
И так повторилось несколько раз.
Бык недоумённо повернул к своим коровам и встал поперек дороги на стражу.
Пускай враг сам подойдёт к нему.
Тогда решили использовать другие средства.
Разгорячённую корову-двухлетку подвели сзади к медведю, и она замычала, призывая
быка. Запах её раздразнил ноздри быков из стада, они замычали в ответ.
Бык на горе остался равнодушен к приманке. Он только сморщил мокрый нос, раздул
ноздри и вздёрнул верхнюю губу, обнажив в зловещем оскале широкие зубы.
Теперь доблести его следовало пробудиться от заколдованного зелья, выпитого ночью
быком, поборовшим супостатов.
Отважный старикашка нахлобучил вязаную шапку, пробрался между скал, поднялся
выше медведя с полным ведром воды и поставил его на виду у быка. И пока бык,
окаменевший от бешенства, пришёл в себя, старик в два прыжка скрылся из виду.
Бугай, мучимый жаждой, охрипший от мычания, должен был, по расчётам колдуна,
выпить заговорённую воду, которая пробудит в нем храбрость, рассеет осторожность и
заставит действовать.
Если он набросится на чучело, опрокинет его и затопчет, то сколько бы раз медведь ни
встретился на его пути, бык никогда уже не отступит. Он бесстрашно набросится на
зверя. Таков неколебимый закон ворожбы.
И дед вместе с пастухами ждал, что заколдованное зелье сделает то, чего не добился он
ни одним из своих ухищрений.
Бык размеренными шагами подошёл к ведру и с подозрением обследовал его, шумно
понюхал, склонил сильную шею, словно собираясь пить, и, поддев на рог, одним
рывком сбросил со скалы. Ведро расплющилось в лепешку, а жидкость, как дождь,
посыпалась крупными каплями на сожжённые солнцем камни и мгновенно высохла.
Остался только тяжелый, навязчивый запах.
Упрямый бык, ещё больше помрачнев, вернулся назад.
Приближался вечер. Все способы были использованы. Больше делать было нечего.
Растерянные чабаны глядели на колдуна и озабоченно ждали.
Он нахмурился и опустил глаза. Потом, будто ожидая подспорья, посмотрел на
вершины.
Суровые горы грозно воззрились на него всеми своими пиками. В их жесткой
прозрачности колдун увидел приказ и будто упрек.
Может, он в чем-нибудь ошибся? Он стал себя проверять. Как слабый луч
просачивается сквозь скважину двери, так он проник в заветные тайники своей души.
Мастерство он унаследовал от древних предков вместе с людской завистью и злобой,
предопределёнными для всех, кто поднялся на одну ступень выше окружающих.
Может, он что-нибудь п о з а б ы л ? Он вёл свою родословную от отца, Беревоя-
младшего, знаменитого знахаря и колдуна, который за многочисленные на него жалобы
— будто он останавливал дождь, наводил порчу на коров, подбрасывал наговорный
нож — был принужден скрываться в Трансильвании, где и погиб.
