Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Или он пренебрёг о б ы ч а е м?
Он дошёл до своего деда, Великого Беревоя, прорицателя и звездочета, которому
служил дух, запрятанный в бутылке; тот был убит господарем за предсказание, будто
вместо него на трон взойдет один боярин, что впоследствии и исполнилось.
Или нарушил у с т а н о в л е н н ы й порядок? Он двинулся дальше, по следу горения
древнего духа, он погрузился в глубины воспоминаний и дошёл по цепочке рода до
самых древних предков.
Может, он не в ы п о л н и л с в о е г о д о л г а ? И в горячем порыве он потревожил сон
предков в таких же, как у него, вязаных шапках, самые храбрые из которых некогда
бросались голой грудью на пики и несли богам весть от живых, если несчастья
обрушивались на род. Что забыл он? Чего не исполнил?
Но Беревои, все от века мученики ворожбы, печально проходили мимо и не
ответствовали. И их боль проникла в его душу.
Тогда, словно ворота, распахнулась туманная завеса его души. И возник вдруг великий
бык былых времен. Не тот, одураченный чучелом, а другой, с рогами, покрасневшими
от крови, И потом ему явился трагический медведь древности, который умирал,
поделившись с ним тайной. Магия погибла в человеке. Силы её переместились в
железо и сталь. Горы ждали охотников с пугающим оружием, а не старикашку,
плетущегося в хвосте века. И все они звали его туда, к себе.
Туманная завеса снова заволокла его душу.
Он пробудился. Теперь он знал. Магическому быку было нужно настоящее мужество,
живой супостат, а не чучело. Старик посмотрел вокруг. Пастухи его покинули.
Помощника, рядившегося медведем, он отпустил. Он остался один.
Законы ворожбы запрещали ему иметь дело с животными. Он только как хозяин сверху
управлял их судьбой. Но теперь уж ничто ему не помешает. Он решился. Он был
свободен, словно десять цепей свалились с его рук и ног, десять цепей, которые он до
тех пор волочил за собой.
Просветлённый, он снова вышел из-за скал. Он бросил вызывающий взгляд на горы и
решительно двинулся к чучелу. Быстро сняв медвежью шкуру с кола, он надел её в
рукава, смело вышел над тесниной на виду всей долины и остановился.
Бык заметил его. Он лишь повернулся на месте, согнул передние ноги, сгорбил спину,
выгнул шею и, не двигаясь с места, вперил свои злые дьявольские глаза в зверя.
Прошло несколько минут. Старикашка продолжал, не дрогнув, стоять на месте. Бык
потряс головой, точно отгоняя какую-то мысль, и зловещий, яростный взгляд его
смягчился. Только хвост, как змея, бил по ногам да согнутые колени были напряжены.
Дед, недовольный, прошелся на четырёх лапах. Потом, осмелев, несколько раз
подпрыгнул, зарычал, как медведь, и стал размахивать протянутыми лапами. Бык
задрожал и весь сжался, готовый кинуться. Колдун сделал несколько шагов назад и
вниз, дошёл до кола и к нему прислонился — спокойный медведь, вставший на задние
лапы, чтобы посмотреть на гигантские соты гор, из которых, подобно каменному меду,
сочился свет.
Человек ждал.
Он томился в тяжелой шкуре и, призвав на помощь все свои душевные
силы, решился. На этот раз горы улыбнулись ему, ободряя его и поощряя. Он
успокоился и стал снимать шкуру прямо на виду у быка, он бросил её к ногам и остался
стоять, раскинувши руки, словно распятый.
Чабаны за скалой оцепенели. Только взгляды их метались от человека к быку и
обратно. Крик ужаса застыл у них в горле. Что будет? Чего хочет старец? А знахарь
мечтал, и мысли его парили. Он медлил. Разве правда, что магия умерла? И в человеке
и в. звере? Может быть. Но это последнее колдовство во что бы то ни стало должно
было свершиться. Бык должен победить любой ценою. А потом сгинет и он, ненужный
знахарь со своею старомодной ворожбою.
Он напряг все силы, направил волю и начал другoe заклятье. Не дымом и не огнем... а
мыслью, вонзённой прямо между рогами бугая, без всякого посредника.
И снова в нем зажглось что-то, зажглось и излилось наружу. Он почти светился. Бык
слегка застонал. Знахарь угас. И старикашка в нем вновь пустился в воспоминания.
Была ли его вина в том, что не получилось?
Вот он стоит, готовый дать отчет и заплатить то, что с него причитается. Но он пойдет,
живой, туда, куда надо, посланец тех, кто не достиг цели, кого нет, кто погиб,
проситель за тех, кто покинут внизу, на земле.
И, взяв шкуру, он свернул её и с силой бросил в быка, рога которого искушали его
подобно двум копьям.
Зверь не стерпел.
Он молнией пересек разделявшие их несколько саженей, растоптал в прах шкуру,
поддел человека, с грозным хрипом поднял его на пики рогов и стал победно
спускаться вниз.
Разъярённое стадо обрушило следом за ним свой поток.
В мгновение ока процессия валом выкатилась из теснины и с безумным грохотом
двинулась по плоскогорью. Там старикашка отделился от выси рогов и упал на
пастбище. Над ним с топотом пронесся поток стада, возбуждённые кровью животные
бежали за своим вожаком.
Беспорядочный вал остановился далеко от места атаки, лишь у края пропасти.
Там бык помахал висящей на роге вязаной шапкой, сорванной с головы колдуна, с
гордостью показав её горам, дабы те знали, что впредь никто не сможет ему
противостоять.
И, величественный, он протрубил в свою стальную глотку на все четыре стороны, что
он, бык Стура, победил самого страшного зверя, человека-медведя, защитника
животных, последнего Беревоя.
КОЛДОВСКАЯ ЛЮБОВЬ
(Зерно романа)
I
Трое голышом лежали на солнце — поэт, врач и художник, который привёз нас на
машине в этот единственный в своем роде уголок, Каличкиой. Я, четвёртый,
наблюдатель, рассматривал берег, не имеющий себе равных на побережье Чёрного
моря.
Это кусочек Бетани — сводчатые скалы, заброшенные далеко в сизое море, радужные
гроты, кишащие косоглазыми бакланами, тучи уток на выветренных утёсах и без
устали порхающая пена чаек.
Приглушённый звук голосов нарушил тишину. К нам направлялись две татарки. Они
узнали машину художника, эмира здешних мест, и явились, чтобы погадать ему. Они
помешали нам. По знаку художника мы принуждены были прикрыть наготу. Мы дали
им выложить их нескладный вздор и быстро отпустили с небольшим вознаграждением.
— Как бедно море фольклором,— вслух подумал поэт.
— Ты неправ. Ты просто не знаешь,— бросился на защиту моря художник.
— Нет, знаю и знаю море не хуже гор,— ответил поэт.— Но чтобы не спорить понапрасну,
я расскажу вам случай, воспоминания о котором таю с давних пор. Однако здесь, при
этом беспощадном свете, отбрасывающем тени и пугающем призраки, я решусь
поделиться с вами.
Несколько лет назад я начал работу, для которой, как мне представлялось, нужны были
исключительная тишина и сосредоточенность.
И вот я искал вне Бухареста чистую и суровую атмосферу, благоприятную для
необходимого мне высокого напряжения. Я колебался между горами и морем.
Как раз в это время мой друг, фольклорист, готовился к летней экспедиции. Он
обнаружил девственный край, просто невзорванную фольклорную мину, спрятавшуюся
в складке грандиозного массива. И пригласил меня, если я хочу, его сопровождать.
Он составил для меня список того, что надо взять. Но снаряжаться всерьёз я отнюдь не
собирался. Мне ничего не было нужно, кроме атмосферы, благоприятной для
вдохновения, в огне которого я собирался гореть день и ночь подобно Махатме[23].
У меня с собой не оказалось ничего, кроме небольшого чемодана. Мой приятель,
увидев меня в вагоне столь бедно оснащённым, улыбнулся:
— Там, вверху, ты почувствуешь, что тебе многого не хватает.
Как более опытный, он взял с собой помимо туго набитого рюкзака ещё сундук,
наполненный самым разным провиантом и оснащением.
«Ненужное барахло»,— подумал я про себя, но смолчал.
После дня и ночи пути — вначале поездом, а потом телегой — мы оказались у
подножия горы, в самом дальнем из сёл, к которому вели проезжие дороги. Здесь все
дороги кончались. До поселения, куда мы стремились, добраться можно было только
по бывшему руслу потоков и по тропкам.
Мы были принуждены сделать здесь привал и поискать средства передвижения. В
особенности нас связывал багаж.
В трактире нам сказали, что люди, к которым мы едем, злые, негостеприимные,
