Василе Войкулеску - Монастырские утехи
возьмите под расписку. Сколько вам потребуется?
— Не могу знать,— ответил я смущённо,— я не подсчитывал...
— Это не должно помешать вам уехать как можно скорее. Возьмите в счёт приказа,
который выйдет позже, несколько тысяч лей... Наконец, если не хватит,
телеграфируйте, вышлем еще. На месте будет видно...
И он обязал начальника канцелярии проводить меня до кассы, чтобы дать мне
«маленький аванс».
Потом он отпустил меня, крепко пожав мою обмякшую руку.
Директор департамента охоты принял меня холоднее всех.
— Вы слишком легко согласились, и не знаю, как вы справитесь с этой задачей.
— А что было делать?
— Надо было сразу отказаться. Ну где я сейчас найду вам глухарей?
— Как где? — нервно произнес я.— Конечно, в горах!
— Разве вы не знаете, что сейчас конец мая?
— Знаю.
— Так откуда, чёрт подери, я их достану?!
— А разве эти глухари — перелётные? — спросил я наивно.
Директор изумлённо уставился на меня:
— Вы даже этого не знаете? И беретесь снимать фильм?
— Так как же? — продолжал я, не теряя самообладания.— Улетают они или нет?
— Кто, сударь?
— Ваши глухари. Они, как бекасы, только пролетом или коренные жители?
Эти вопросы обрушили на мою голову целую лекцию о «самой превосходной и
трудной охоте в Карпатах», как назвал её директор, и о поре любви (у птиц, не у
директора), которая уже прошла, и глухари рассеялись по лесным тайникам.
— Это ничего. Я отправлюсь за ними и их найду,— продолжал я бодриться.— Вы
только объясните мне, где они и кто может помочь найти их...
Потом я отправился в министерство внутренних дел, где мне не чинили никаких
трудностей, после чего отбыл.
И вот от начальника к начальнику, от префектуры к субпрефектуре, от примарии к
примарии — из рук в руки, поездом, на телеге, верхом я добрался до гор; моими
проводниками были знаменитые охотники, меня сопровождал помощник и
обслуживали шесть лесников в шляпах, украшенных веточками ели. Вся аппаратура и
тюки с продовольствием, навьюченные на горных лошадок, тряслись сзади. Я вёз с
собой два штатива, кинокамеры и кучу коробок с пленками. Я хотел во что бы то ни
стало быть на высоте возложенного на меня поручения. И мне не было дела, что горцы
дивились — какой скарб я тащу за собой?
Глядя на бедных животных, которые пыхтели под тяжестью моих жестянок, я
спрашивал себя, что со всем этим буду делать... Но «на месте будет видно», тут же
подумал я, повторяя формулу его превосходительства.
Мы поднимались по долине, плотно укутанной войлоком тумана. В Бухаресте было
почти лето. Здесь же мы застали конец упрямой зимы, с трудом отступавшей к
вершинам. Очевидно, я в слишком сильных выражениях обнаружил неудовольствие
тем, как враждебно меня принимают горы, потому что один из местных жителей
немедля поставил меня на место.
— Так ведь и у нас ещё недавно было солнце и хорошая погода,— сказал он и
поглядел на меня подозрительно, словно бы я привёз им всю эту мерзость.
Я проглотил это и с тех пор поднимался молча, покорно следуя за группой проворных
горцев. На середине дороги мы погрузились в непроглядную тьму, глухой мрак,
плотный и удушливый, преградил нам путь. Мы принуждены были остановиться.
— Это зовется у нас мга,— пояснил с какой-то хозяйской гордостью один из
проводников.— Что поделаешь, у гор тоже свои привычки,— пытался он меня
утешить.— Но ничего, это пройдет!..
Я впервые услышал про мгу — и всё это было совсем неутешительно; меня тревожило
не столько опоздание, сколько жестокий холод и гнусная сырость, проникавшая,
казалось, даже под кожу. Слепой туман вперемежку с клоками белого пара и
моросящим дождем, вдруг сменяющийся мелким градом, обступили нас со всех сторон
непроницаемой стеной. Невозможно было сделать и шагу, ни вперёд, ни назад, ни в
стороны — везде вас подстерегали пропасти. Мы были пленены более чем на два часа,
пока туман не поднялся ещё выше. Когда всё уже можно было разглядеть как сквозь
сито, мы двинулись в путь. Но тут потеряли дорогу и заплутались...
Мы уткнулись носом во что-то вроде стеклянных стен, высоких, до самого неба, глядя
на которые у нас кружилась голова. Счастье еще, что откуда-то взялся местный житель
и вывел нас по одному на свист, точно овец. Сквозь цепенящий туман человек маячил
перед нами гигантским призраком, и мы с трудом его угадывали.
Его голос вёл нас, как колокольчики стада, пока мы не добрались до хорошей дороги;
тут он исчез.
После долгих плутаний — я то скользил и падал, то меня вели под мышки, а иногда
тащили почти на закорках (верхом я ехать боялся), ночью мы добрались до
охотничьего домика на горе, славящейся своими глухарями, и я упал без сил.
Здесь ужасная погода долго не унималась — вьюги, снег с ветром, задувавшим с сотни
сторон одновременно. Барометр неуклонно стоял на буре. После нескольких
потерянных дней охотники, поглядев на взъерошенные вершины, поспешили покинуть
меня. Без сомнения, я приносил несчастье! Со мною остались только лесники, с
которыми мне удалось объясниться. Они поняли, что я любой ценой должен
запечатлеть глухарей, а главное — снять их знаменитые свадебные игры. Но и они,
степенно улыбаясь из-под усов и указывая на мои аппараты, спрашивали:
— Вы что же это, барин, хотите с этими зверями подойти к глухарям?
И объясняли мне, какие трудности испытывает даже закалённый охотник, столь же
ловкий и гибкий, как рысь или лисица, прежде чем подкрасться к этой самой чуткой и
подозрительной птице.
Едва лишь тучи рассеялись и можно было двигаться, как я назначил операцию.
И вот ни свет ни заря я ощупью плутаю по лесу, и ботинки мои чавкают от воды, а
брюки мокры по самые колени; передо мной между деревьями крадутся лесники,
прислушиваясь, не раздаётся ли знаменитое токование.
Так несколько дней подряд мы, сонные и дрожащие, безрезультатно колесили по всей
округе вплоть до верхних лиственниц, что у полян, где мы установили незаряженные,
похожие на пушки аппараты. Кто-то один оставался держать бедных лошадей, чтобы те
не вздумали тронуть с места или заржать — надо было хватать их за морды и чуть не
душить. Постепенно лиловый свет заскользил сквозь плети елей, и блёклая заря
обиженно глянула на нас. День вставал сумрачный, сморщившись от холода, и нам
следовало возвращаться... Час глухариного тока снова миновал, и мы с жалостью
поглядели друг на друга — на мокрые носы и глаза, красные от бессонницы. Да что там
говорить! То ли из-за хмурой погоды, то ли срок свадьбы прошел, только глухарей
никакими силами не удавалось обнаружить.
В конце концов мои сопровождающие — многие из них были взяты по принуждению,
— измученные и голодные, попросились домой: кто на службу, кто к своим
хозяйствам...
Я отблагодарил их деньгами и отпустил с миром, как и своего помощника, тщедушного
юношу, которого разобрал такой насморк, что он ни на минуту не переставал чихать и
тем самым огорчал меня, поскольку мог спугнуть глухарей.
Сам я упрямо решил остаться. Невозможно было обмануть доверие премьера.
Добросердечные лесники отдали мне лошадь и покинули на другой стороне горы на
попечение пастухов, расположившихся здесь со стадом на летнем пастбище. И на
пороге утра, грязного, как щелочной раствор, я оказался один и провожал долгим
взглядом счастливцев, которые поспешно спускались к теплу, еде и отдыху.
Стадо, державшееся у старой седловины, состояло более чем из ста коров и быков-
производителей. Днем оно бродило по горам в поисках пищи под присмотром
пастухов. Вечером же собиралось в поместительном загоне, огороженном березовыми
горбылями, которые сцепляли крепкие петли. Пастухи отдыхали в отсеке из плохо
пригнанных бревен; туда задувал ветер и ел глаза смолистый дым от очагов без труб,
на которых варилась в чугунных котелках мамалыга. Было среди них и несколько
женщин — одни помогали пастухам, другие пришли снизу со своими коровами.
Люди приняли меня с недоумением, но благожелательно. Долго дивились на моё
«оружие», считая, что аппараты — нечто вроде пулеметов для охоты. А потом
изумились ещё более, когда узнали, на что они мне, в особенности когда услышали о
приказе начальства, приведшем меня в горы... Поскольку охота не была их профессией,
они долго советовались, что со мною делать. Глухарей там решительно не было. Один
