В раю - Пауль Хейзе
ЭПИЛОГ
На сегодня пока будет довольно.
А впрочем, пусть почтенное собранье
Нас подарит еще минутою вниманья;
А то фантазия по южному пути,
Пожалуй, в ад могла бы забрести.
От сыновей, которых сам отец признал за чертово отродье, нельзя, конечно, ожидать проку. Почтенная публика, может быть, думает, что дальнейшие подвиги их могли бы послужить темой для какой-нибудь дерзкой, пикантной пьесы, например во вкусе Оффенбаха или Парли. Но она ошибается. Цель у нас была самая нравоучительная! Братья, попав ко двору, начинают свою карьеру самым адским образом. Царь становится к ним очень милостив, в непродолжительном времени двор и все царство начинают кутить напропалую. Даже сама царица, эта непорочная лилия, отдается в сети чертова отродья. Поэт Каспар (он, впрочем, переменил при дворе свое грубое имя на более благозвучный псевдоним) сумел при помощи своих песен закрасться в сердце царицы. Остальным двум братьям также чертовски везло. Но, к величайшему прискорбию дьявола, козни его, как и всегда, обращаются лишь к торжеству добродетели. Царица, которую дьявол заставил изменить долгу и верности, запечатлевает свое раскаяние трагическим самоубийством. Сатана проигрывает ловко обдуманную партию. Родные его сыновья, как только прошел у них первый юношеский пыл, разрывают узы, связывавшие их с отцом; любовь к чувственному наслаждению и красоте, омытая скорбью и раскаянием, получает в конце концов от Бога прощение. Мы также просим извинения у почтеннейшей публики. Если она ожидала от пьесы более, то ожидания эти оказались, значит, мыльными пузырями. А впрочем, мыльные пузыри сами по себе недурная штука. Хоть они и недолговечны, но все же в них успевает отражаться
И прелесть света, и его гримасы.
Ребенку они служат забавой. Но в укор поставить это им никто не смеет. Мы более или менее все дети. А потому, если мыльные пузыри кому нравятся, то нечего стесняться; что бы ни говорили светские умники, а дети непременно будут в раю.
ГЛАВА V
Пьеса окончилась при восторженных рукоплесканиях зрителей. Фантастичность темы, свобода выражений и смесь серьезных идей с остроумной шуткой, все это привело слушателей в такое веселое настроение, что рукоплескания долго не умолкали, публика вызывала несколько раз автора и маленькая кукла, говорившая эпилог, неоднократно должна была выходить и благодарить от его имени.
Феликсу нравилось в маленькой комедии также и то, что для других посетителей рая не имело уже привлекательности новизны: а именно необыкновенная живость крошечных фигурок, чрезвычайно тщательно и характеристично сделанных, выкрашенных и одетых. Его интересовала также ловкость, с какой куклы двигались на сцене, и искусство, с каким веден был разговор. Голоса изменялись так хорошо и правильно, основной характер каждой роли был так счастливо схвачен, и длинный монолог дьявола исполнен был так блистательно, что зрителям стало даже немного жутко, вроде того, как если б они сидели впотьмах и слушали какой-нибудь страшный рассказ о привидениях.
Когда представление кончилось, Феликс высказал Шнецу удивление, что такой сильный артистический талант, как Эльфингер, отказался от сцены и засел за купеческую конторку.
— Ему подавай все или ничего! — возразил отставной поручик. — Лишившись глаза, Эльфингер вообразил, что со стеклянным суррогатом он не годится более для сцены, и в то же время был слишком горд, для того чтобы спуститься с высоких подмосток трагедии к жалкой роли чтеца. Впрочем, надо бы уговорить его сделаться директором кукольной комедии. Это было бы полезно и для Розенбуша, который поставляет Эльфингеру актеров и декорации, а также во время представления исполняет должность помощника. Впрочем, кукольный театр доставляет удовольствие Эльфингеру, вероятно, только потому, что труд его доплачивается. Надо думать, что он, по крайней мере, недели три работал для этой комедии, а если бы пьеса игралась за деньги, то занятие это непременно ему скоро бы надоело.
Эльфингер встречен был при входе аплодисментами, и был принужден отвечать на тосты, которые пились за его здоровье. Он скромно отклонял от себя похвалы под тем предлогом, что благодарность публики должна, собственно, была бы относиться к автору пьесы, известному сценическому писателю, имеющему горячее желание быть принятым в рай. Кукольная комедия была написана именно с той целью, чтобы заявить себя достойным принятия в райскую семью.
Без всяких дальнейших формальностей автор был единогласно принят в действительные члены. Коле попросил себе рукопись, чтобы сделать к ней рисунки, Россель по своему обыкновению отнесся критически к пьесе; Эльфингер защищал сочинение, и обе стороны начали уже было горячиться, когда вдруг дверь распахнулась и Розенбуш, страшно взволнованный, влетел в залу.
— Измена! — вскричал он. — Самая страшная черная измена! Должно быть, ад посылает своих шпионов, чтобы выведать тайны рая. Тайна покрова ночи святотатственно нарушена. Любопытство профанов раздирает завесу наших мистерий. Во всяком случае, прежде всего дайте мне выпить.
Все окружили Розенбуша, бросившегося на стул и, несмотря на вопросы, отказывавшегося от всяких объяснений, пока не промочит высохшего, как он уверял, горла. Утолив наконец жажду, он начал рассказ о своих похождениях.
Когда участие его в представлении сделалось ненужным, он выскочил через окно средней залы в прохладный сад, чтобы отдохнуть там немного на просторе. Там ходил он взад и вперед по дорожке, под влажными деревьями, изучал облака и сыграл несколько пассажей на флейте, пока наконец не почувствовал страшной жажды. Имея в виду возвратиться опять в рай, стал он огибать дом, чтобы войти через заднее крыльцо, как вдруг увидел две подозрительные женские фигуры, в длинных, темных плащах, с капюшонами на головах. Обе они стояли у окна и смотрели в щелочку. Он застал их врасплох и хотел поймать на месте преступления, но, несмотря на то, что подкрадывался весьма осторожно, его выдал песок, заскрипевший под ногами. Дамы тотчас же отскочили от окна и бросились к выходу из сада, он поспешил за ними и торопился, сколько мог, так как заметил, что на улице ждала их карета. И действительно, ему удалось поймать одну из дам, которая была довольно полною и не могла бежать особенно скоро, так как несла что-то под плащом. Дама испугалась и, очевидно, изменив голос, умоляла Розенбуша отпустить ее, утверждая, что они не замышляли ничего дурного и попали в сад совершенно случайно. Он же, подстрекаемый справедливым негодованием, а также отчасти и любопытством, не хотел выпустить ее из рук, а, напротив того, настаивал, чтобы она сказала свое имя; уже
