Избранные произведения - Пауль Хейзе
В те времена подобное случалось нередко, и о самых богатых и красивых дамах рассказывали всевозможные скандальные истории. Правда, меня они не очень интересовали. Все мои заботы и радости были связаны с детьми и домом, в котором в ту пору кипела жизнь, поскольку мы принимали всех иностранных дипломатов.
Разумеется, за мной ухаживали. Но все изысканные светские беседы велись обычно на французском языке, поэтому я не относилась к ним серьезно. К тому же Херц никогда не ревновал, напротив, ему льстило, что его жену находят красивой, хотя ей уже за сорок и у нее три взрослые дочери, одна другой прелестней. Адельгейд вскоре вышла замуж за Ротшильда, Хелена — самая милая, по-моему, — за Фенелона Салиньяка, а Марианна — за барона Хабера. Я была вся в делах: приданое, свадьбы, а потом начались и заботы о внуках, так что хлопот и волнений нам с Херцем хватало.
Но все-таки один «настоящий» поклонник у меня был. Правда, не элегантный и галантный кавалер, а невзрачный старый еврей, живший в нашем доме и считавшийся членом семьи.
Хотя он не был совсем старым, едва за пятьдесят, но производил впечатление, будто никогда не был молод. Все называли его потому «старый Эби», он работал бухгалтером у мужа и вынужден был уйти со службы, когда у него на глазу появилась глаукома. За верную службу Херц думал назначить ему щедрую пенсию, но тот попросил оставить лишь половину, но позволить ему жить в доме, к которому, по словам Эби, он настолько привык, что не мыслит себе счастья вне его стен. Помню, Херц рассмеялся и сказал мне: «Дом, к которому он привык, — это ты, Клархен, ведь и слепому заметно, что наш старый Эби влюблен в тебя. Конечно, он полный сумасброд, хотя это его безумство я более чем понимаю, — тут он поцеловал мне руку, — но я, как снисходительный супруг, позволю ему остаться в доме. Разумеется, если его поклонение не зайдет слишком далеко. Тогда пусть винит только себя. Между нами все будет кончено».
Но Эби никогда не позволял себе ничего такого, что могло бы причинить мне хоть малейшее неудобство. Большую часть времени он проводил в отведенной ему комнатке и в своих больших очках читал различные иудейские книги, а кроме того, писал что-то на больших листах, но никому не показывал. Марианна уверяла, будто он сочиняет стихи. Я боялась, что если спрошу его, то он вдруг захочет показать мне эти произведения, и они окажутся посвященными мне.
Эби оказался очень полезен в доме: выгуливал мою собачку, во время музыкальных занятий дочерей сидел в комнате ради соблюдения приличий, был готов выполнить любые поручения. Ел он отдельно от нас, поскольку строго соблюдал все религиозные предписания, касающиеся еды, но иногда приходил на чай. Он появлялся всегда тщательно причесанным и одетым в длинный черный сюртук, какой носили польские евреи, с белым галстуком. Конечно, так он все равно не выглядел красиво, скорее, немного комично. И в тоже время у Эби был почтенный вид, а его маленькие глубоко посаженные глаза начинали странно блестеть, когда он о чем-нибудь с жаром говорил.
В Эби чувствовался сильный внутренний дух. Он видел других людей насквозь, и явно не испытывал ни малейшего почтения перед вещами, которым поклонялось большинство, в том числе и перед золотым тельцом. Должна признаться, что мне втайне льстило молчаливое поклонение этого человека, и я при любой возможности старалась проявить внимание к нему. Как высочайшую честь Эби воспринял однажды просьбу написать что-нибудь в моем альбоме. На следующий день он принес альбом обратно, и я прочла следующие строки: «Будь, какая есть, и будешь тем, что должно». Но я так и не смогла выведать у него, что скрывается за этими, оставшимися для меня непонятными, словами. Когда я показала их Херцу, он рассмеялся и сказал, что это очень тонкая лесть, и если бы я поняла смысл, то возгордилась бы.
В то время у нас жила экономка — мадемуазель Зипора, неплохая женщина, чуть старше сорока. За время службы она, уж не знаю, праведными или нет путями, скопила солидную сумму денег да и рассчитывала на наследство. Она решила во что бы то ни стало выйти замуж за Эби. Я одобряла ее намерение, потому что временами чувствовала себя неуютно, когда глаза воздыхателя были устремлены на меня так мечтательно, как католи (так тетя называла католиков) взирают на свою Богоматерь. Однако Эби оставался непоколебим. Экономка слишком явно открыла ему карты и со всевозможными услугами и льстивыми речами слишком навязчиво крутилась вокруг него, так что однажды Эби, нахмурив брови, произнес с выражением глубокого презрения: «Прошу вас, мадемуазель Зипора, лебезите где-нибудь в другом месте». Несчастная отвергнутая сильно обиделась, однако полностью от своих планов не отказалась.
Как-то я упрекнула Эби за его сердечную холодность. Он печально посмотрел на меня и ответил: «Простите, мадам Херц, но у каждого своя судьба. Обычно горе причиняют злые люди, а мне — хорошие, потому что не хотят оставить меня в покое. Что я люблю, то не получу никогда, а кто любит меня — мне не нравится. Поверьте, мадам Херц, за беднягой несчастье всегда скачет по пятам».
Однажды Марианна зашла к нему в комнату с какой-то просьбой и, смеясь, рассказывала мне потом, что Эби писал стихи в большой тетради, а между стихами были вписаны имена. Однако на ее вопросы, что за пьесу он сочиняет, старик упорно не хотел отвечать.
При нашей встрече я спросила Эби о его сочинении. Не в силах мне отказать, он, запинаясь и краснея, признался, что это трагедия о дочери Иеффая,[77] но он сочиняет не для театра, а лишь для собственного удовольствия. «Вы должны будете нам ее показать, — сказала тогда я. — Обещайте, Эби, что когда завершите вашу драму, то обязательно прочитаете ее мне!» Он еще сильнее покраснел и поклонился, не вымолвив ни слова, так что я даже не поняла, обрадовала или огорчила его моя просьба. Вскоре я обо всем забыла. Вообще, я сказала это совершенно случайно. Мне
