Избранные произведения - Пауль Хейзе
Муж не возражал, когда Гастон стал часто появляться у нас и сделался своего рода другом дома.
Мы ни разу не оставались наедине, всегда в комнате был кто-нибудь из детей за пианино или с рукоделием. Нередко виконт приходил вместе с Фенелоном, усердно ухаживавшим в ту пору за Хеленой. Такие встречи вчетвером были мне особенно приятны. Каждая пара была увлечена собой и не обращала внимания на другую. Но не думай, будто мы вели какие-то нежные беседы. С его уст не сорвалось ни единого слова, которого не мог бы услышать Херц, лишь глаза и временами молчание Гастона выдавали мне его чувства.
Иногда он приносил книги, в основном мне неизвестные, я ведь была весьма необразованна, и мы подолгу говорили о них. Или же он читал нам вслух трагедии Расина, что у него получалось чудесно, или стихи Виктора Гюго, только становившегося тогда известным. Словами поэтов он делал мне самые пылкие признания, а то, как я ему внимала, должно было открыть виконту и мои чувства.
В обществе поговаривали, что в Париже он был известен как опасный сердцеед, и удивлялись тому, что он не продолжал своих приключений во Франкфурте. Частые посещения нашего дома объясняли влюбленностью в одну из моих дочерей. Но никто не мог заподозрить почтенную «старую мадам», что она поймала в сети молодую перелетную птичку.
Так продолжалось целую зиму. Это было самое чудесное время моей жизни. Мое счастье не омрачалось никакими угрызениями совести. Я не понимала, как можно счесть греховным восхищение прекрасным и любовь к достойному любви. Я не пренебрегала обязанностями супруги и матери из-за того, что мое сердце начинало учащенно биться в присутствии молодого друга. Я не мечтала о большем и желала, чтобы все так и продолжалось, чтобы день за днем он появлялся на пороге, а потом садился рядом и вел со мной серьезные и интересные беседы. Я еще слышу, как он говорил, входя: «Добрый день, мадам Херц. Как поживаете?» А при прощании: «Всего хорошего. До свидания!»
Это были единственные немецкие фразы, которым мне удалось его научить, но он произносил их с ужасным акцентом, над чем девочки всегда подсмеивались.
Никто из нас не задумывался о будущем.
Несчастье случилось в конце марта. Оно произошло на одном из обедов, куда были приглашены и господа из французского посольства. Зная о моей привязанности к виконту, хозяйка дома посадила нас рядом. Но когда он предложил мне руку, чтобы идти к столу, я сильно испугалась. Он был бледен как смерть, но на мой вопрос, не болен ли он, лишь покачал головой. Только когда мы заняли места, он прошептал мне, что час назад услышал свой смертный приговор. Посол, начальник Гастона, сообщил, что его — посла — переводят в Константинополь. Поэтому Гастон должен выехать туда уже следующим вечером, чтобы провести предварительные переговоры и отдать распоряжения относительно посольской резиденции.
Можешь представить себе, милый мальчик, какое впечатление произвело на меня это сообщение. Я была близка к обмороку, и только заботливо предложенный Гастоном бокал шерри немного привел меня в чувство.
Остаток обеда прошел так печально, словно это была последняя трапеза приговоренного к смерти. Мы почти не разговаривали друг с другом и ничего не ели. В конце концов мы договорились, что он придет завтра попрощаться. На следующий вечер был назначен званый ужин — не помню, у кого, — и у нас заранее было решено, что на этот раз Херц поедет с дочерьми, а я останусь дома. В половине девятого они должны были уехать. Если Гастон придет в девять, то застанет меня одну, и в нашем распоряжении будет целый час, потому что в десять он должен получить у начальника важные документы. Я обещала ему дать рекомендательные письма к знакомым венским дамам: фрау Арнштайн, фрау Эскелес и баронессе Перейра. «Вы наверняка будете приезжать в австрийскую столицу, и вам пригодится знакомство с этими влиятельными дамами. К тому же сможете иногда поговорить о вашей старой приятельнице из Франкфурта», — добавила я.
Наконец этот мучительный обед закончился. Однако на следующие ночь и день мои боль и отчаяние возросли неимоверно. Лишь тогда мне стало ясно, что я сильно люблю этого человека! Разлука с ним казалась мне равносильной гибели, а моя жизнь после нее представлялась пустыней, где уже нет никакой надежды на утешение.
Вся в слезах, я написала обещанные письма и, словно приговоренная к казни, ожидала своего последнего часа.
В половине девятого Херц с детьми зашли пожелать мне спокойной ночи. Они нашли меня совсем бледную и обессиленную. «У тебя жар, дорогая, — сказал Херц, — ложись поскорее спать». Я и правда провела весь день как в бреду, во мне все горело, едва я думала о вечере, о той пропасти, которая разверзнется передо мной. Но, хотя у меня и кружилась голова при мысли об этой встрече, я не испытывала страха и желала ее.
Как только все ушли, а я лежала на софе и считала минуты, в дверь постучали. Я вскочила с мыслью: «Неужели это он?» Я предупредила камеристку, что в тот день не принимаю никого, кроме виконта, которому надо передать рекомендательные письма. Но когда я произнесла «Войдите», и дверь отворилась, на пороге показался — кто бы ты думал? — Эби.
«Вы пожелали, мадам Херц, чтобы я прочитал вам пьесу, когда она будет готова. Раз вы сегодня остались дома, я подумал…»
Я кивнула, и он вошел. Мне сразу не пришел на ум какой-нибудь предлог, чтобы отослать его, а потом я решила, что чтение несколько скрасит мое ожидание, а когда придет Гастон, то Эби сам уйдет, поскольку он никогда не оставался с моими гостями.
Итак, он уселся в кресло рядом с софой, открыл большую тетрадь и принялся читать. От волнения у него иногда срывался голос и дрожали руки, когда он перелистывал страницы. Он читал ровным тихим голосом, временами переходя на торжественно-напевный лад, подобно молящимся в храме. Это напомнило мне детство, ведь до замужества я ходила в синагогу.
Не знаю, что он читал, не помню даже, были ли это стихи, и вообще имела ли трагедия какой-то смысл. Я лишь уловила, что в библейскую легенду Эби вставил любовную историю. Молодой аммонитянин, среди прочих пленных попавший в дом Иеффая, влюбился в его обреченную на смерть дочь. Девушка ответила ему взаимностью. Когда несчастная два месяца оплакивала на горе свою молодость, юноша умолял ее бежать вместе с ним. Но она
