Избранные произведения - Пауль Хейзе
На границе трясины их поджидали красные франты. Они вновь услужливо пристроились по бокам, однако грустные призраки не обращали никакого внимания на их болтовню. Дойдя примерно до середины болота, где по бокам узкой тропинки виднелись мутные лужи, графиня остановилась и спросила, глубоко ли здесь.
— Это вообще бездонное место, — ответили огоньки. — Кто упадет сюда, никогда больше не увидит свет.
— Моя ноша становится все тяжелее, — вздохнула графиня. — Неужели придется взять ее с собой в могилу? Давай, Труда, бросим сюда наши несчастные сердца, чтобы на веки обрести покой.
Ее спутница лишь кивнула в ответ и подошла к краю черной лужи. Взмахнув одеяниями, призраки уронили в пучину то, что прятали в складках, и топь с глухим звуком сомкнулась над их сердцами.
Через несколько минут ночные бродяжки стояли перед кладбищенскими воротами. Женщина-вампир уже поджидала их. Вид у нее был весьма довольный.
— Ну что, голодные! — крикнула она. — Хоть насмотрелись досыта? Но, кажется, у вас вообще ничего не получилось. Забудьте о своих глупых сердцах, в смерти тоже гораздо веселей без сердца! Так что завтра ночью, если последуете моему совету…
Тут загремели ворота и наружу выглянула старая стражница, проверяя, пришли ли обратно три привидения. До часа еще оставалась минута, но ей побыстрей хотелось покоя. Тени проскользнули внутрь, и каждая направилась к своему холмику.
— Доброй ночи, Труда, — сказала графиня. — Теперь я не встану до самого Страшного Суда.
— А я засну крепко, будто сутки косила в поле. Сейчас мне так легко. Хорошо, что милостивая графиня придумала бросить в болото наши сердца. Нам вообще не следовало оставлять их на земле.
На церкви пробило час, обе мгновенно нырнули под землю, и обитель мертвецов вновь покоилась, освещенная лунным светом, будто никогда в ней не раздавались вздохи и жалобы несчастных призраков.
1898 г.
КОЛЬЦО
— Откуда у тебя это странное кольцо, дорогая тетя? Я еще не видел такого массивного, с большими черными буквами. Может быть, это траурное кольцо? И что на нем написано? Мой вопрос был обращен маленькой пожилой женщине — старшей сестре моей матери, которую у нас в семье называли тетя Клархен.[73] Семнадцать лет назад она потеряла мужа, банкира Херца,[74] чью громоздкую неповоротливую фигуру с изящной еврейской головой я помню с детства, когда мы с родителями навещали франкфуртских родственников. После долгой жизни под опекой состоятельного супруга, которому она родила прелестных дочерей, любимая мамина сестра удалилась от света. Она жила все в той же роскошной квартире, хотя приемов здесь больше не устраивали. Тетя уже не могла позволить себе прежней роскоши, да и различные болезни подолгу удерживали ее в постели. Но она с радостью ограничилась обществом старшего брата — моего дяди Луиса Саалинга[75] — и его жены, о которых я подробно рассказал в «Воспоминаниях юности».[76]
Когда я девятнадцатилетним студентом путешествовал по Рейну и перед поездкой в Швейцарию остановился у них на несколько дней, то проникся глубокой любовью к тете Клархен, и она тоже отвечала мне трогательной нежностью.
В то время тетя уже была прикована к постели. Но если бы кто-нибудь, не знавший о ее мучениях, увидел это тонкое благородное лицо среди дорогих кружев, обрамленное, несмотря на шестьдесят лет, еще черными, блестящими локонами, эти удивительные глаза цвета оникса под тяжелыми веками, маленькую ямочку на гладкой левой щеке, еще более обозначавшуюся при улыбке, — то никогда бы не поверил, что дни этой милой пожилой женщины сочтены.
Мама говорила, что у Клархен всегда был «chain». Это еврейское слово обозначает то, что французы называют шармом. Я тоже не мог противиться волшебному женскому очарованию, исходившему от всего тетиного существа. Часами я просиживал у ее изголовья, слушая рассказы о времени, когда они с моей мамой были молодыми. По ее словам, она сама не отличалась остроумием Юльхен, зато всегда была готова смеяться над шутками сестры и все еще помнила немало веселых маминых выдумок. В свою очередь, я должен был рассказывать тете о студенческой жизни, о сердечных делах и небольших романтических приключениях, а поскольку мои поэтические пробы не составляли ни для кого тайны, то я иногда читал ей юношеские опусы. Она ничего о них не говорила, но слушала с закрытыми глазами и мечтательным выражением лица, а когда я умолкал, наклоняла мою голову и, целуя в глаза, тихо произносила: «Благодарю тебя, милый мальчик. Ты — одаренный человек».
Ее маленькие руки обычно неподвижно лежали на одеяле из зеленого шелка, отороченном кружевами тонкой работы. Необычайно нежная кожа была бледной, словно старый атлас, чуть пожелтевший и потерявший прежний блеск. На руках сверкали драгоценные кольца, и толстое черное кольцо выглядело между ними чужаком, по ошибке попавшим в благородное собрание.
Когда я о нем спросил, тетя подняла левую руку с этим кольцом и долго держала ее перед глазами, поскольку зрение у нее ослабело.
— Это и вправду траурное кольцо, — задумчиво ответила она через некоторое время. — Человек, подаривший его, уже давно покинул этот мир. Рядом с другими оно выглядит не столь блестяще, но, пожалуй, это мое самое любимое кольцо. Такое толстое оно оттого, что внутри лежит небольшая прядь волос, которую можно увидеть, открыв потайную коробочку. Я не делала этого уже много лет, да и сейчас не хочу — слишком сильные переживания. А эмалевую надпись ты и сам можешь прочесть.
Тетя протянула мне руку с кольцом и я разобрал слова: «Будь счастлива!» И рука вновь опустилась на шелковое одеяло.
Некоторое время мы молчали.
Я понимал, что с кольцом связана какая-то история, но не хотел вызывать ее из забвения. Видимо, она была печальной, а мне следовало беречь дорогую больную. Однако я был чересчур любопытен, чтобы не попытаться окольными путями приоткрыть завесу тайны, потому вскоре невинным тоном спросил:
— Тебя, наверное, раньше окружало много поклонников, даже когда твои дочери уже повзрослели. Мама рассказывала, что, когда ты появлялась с ними на балах, тебя нередко принимали за старшую сестру.
Она тихо кивнула.
— Да, милое дитя, было бы неразумным это отрицать. Но настоящих поклонников, которые могли бы надеяться на мою особенную благосклонность, у меня не было. Весь свет знал, что я люблю и почитаю супруга, хотя, конечно же, я не испытывала к нему романтических чувств, когда была выдана в семнадцать лет замуж. До
