Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
[vii] Наверное, стоит привести еще один пример поразительной дерзости плохо замаскированного трезвенника. За несколько дней до того, как я сел перечитывать эти «Пояснения», я нашел в месте, известном мне как излюбленное убежище этих лис, утверждение о том, что алкогольные напитки «фатальным образом отражаются на тех, кто предается ученым занятиям». Было бы неуместно перечислять причины личного характера, по которым я пришел в удивление. Замечу лишь одно: кто бы ни написал это, он крайне несведущ в истории «ученых занятий» и учения в любой из областей знания, науки, образования и вообще везде, где упражняют интеллект. Разве что он употребил слово «фатальный» в очень редком значении, как Драйден в своем очаровательном «Послании к герцогине Ормондской»: Ведь красота фатальна для потомства. Иными словами, здесь следует читать «фатально неизбежный». Но тогда это наносит фатальный удар по его доводу, не говоря уже о том, что трезвенники плохо дружат с поэзией.
[viii] Не считая контрабандной немецкой водки из картофеля, которую один ловкий таможенник, как он потом рассказывал за вистом, нашел на грядке со свежепосаженной капустой. Она состояла едва ли не из одного спирта, а на вкус была «ужаснее, чем можно сказать словами», как изъясняются поэты, если им отказывает воображение.
[ix] Пэк, путешественник, побывавший в Испании, о котором упоминает [Эдуард] Уимпер в своих «Восхождениях», приписывает особый вкус мансанильи примеси Artemisia nevadensis – одного из видов полыни. Для вина это странно, но я скажу кое-что об Artemisia в главе, посвященной ликерам.
[x] Вот еще один случай: некая дама, у которой я был в гостях (ныне, увы, покойная), пробуя бургундское, поставленное перед нами ее мужем, посмотрела на меня и сказала: «Но ведь оно отдает пробкой?» Я не так честен, как мистер Филипп Фирмин [герой романа Теккерея «Приключения Филиппа в его странствованиях по свету»], и не стал говорить ничего резкого, отделавшись какой-то двусмысленностью. Но она, проявив непреклонность, вышла из комнаты (как все низкорослые дамы, в особенности красивые, она вела себя очень твердо), положила руку мужу на плечо и сказала: «…! Непременно отошли эту бутылку и достань другую». Даже много лет спустя я вижу, совершенно ясно, громадный брильянт, обычно висевший у нее на длинной цепочке – он покачивался и сверкал, пока хозяйка дома говорила это.
[xi] Одно из самых приятных событий в моей жизни, имевших отношение к портвейну, произошло совсем недавно. Вскоре после выхода моих публикаций в Athenœum, посвященных вину, и принятия сухого закона в Америке, два студента из этой заблудшей страны написали мне, что после прочтения моей статьи они, будучи не в силах удержаться, отправились за так называемым портвейном (надеюсь, он был не слишком дурным) и выпили за мое здоровье. Для наставника это самый утешительный пример действенности его наставлений, особенно если вспомнить похвальбу прогибиционистов о том, что они ввели свой запрет, наполнив американские школьные учебники псевдонаучными бреднями.
[xii] От него не надо требовать одного: чтобы он служил лишь для утоления жажды. На ум приходят две истории, иллюстрирующие это утверждение в трагикомической манере; правда, в первой преобладало трагическое, во второй – комическое, с примесью романтики. [Томас] Мозли в своих «Воспоминаниях», если не ошибаюсь, рассказывает, как его предшественник в Чолдертоне приобрел несчастную привычку к чрезмерному употреблению спиртного. В оксфордском Ориел-колледже, как познал на горьком опыте бедняга Хартли Кольридж, некогда придумывали разные хитрости и проверки для преподавателей, взятых на испытательный срок (как говорили позднее о других колледжах, там нет ничего хуже, чем ждать приготовления салата). Предшественнику Мозли доверили составлять каталог библиотеки. Та была в состоянии праха, не делавшем чести ориеловским «ноэтикам» [ноэтики – кружок молодых богословов в Ориел-колледже в 1820-е годы], которые, правда, только что появились, – этот прах пришлось «упорядочивать». Юноша, видимо, слишком гордился своим новым положением, чтобы пить пиво, и перешел на портвейн – для оксфордских профессоров он был тогда чем-то вроде материнского молока, так же как греческий был их родным языком, которому ничто не угрожало, – и Apeiron тем самым захлестнул Peras [ἄπειρον – беспредельное, πέρας – предел (древнегреч.)]. Вторая история не известна широкой публике и не так печальна. Одна канадская дама говорила мне, что однажды в детстве она играла в теннис вместе с другими девушками в садах покойного профессора Голдвина Смита, «там, далеко». День был очень жарким, Смит вышел и добродушно спросил их, не хотят ли они воды. (Голдвин Смит славился своей неприветливостью, но могу сказать, что при единственной нашей встрече – старый сотрудник Saturday Review, он посетил свое прежнее логово в «Олбани» [лондонский многоквартирный дом], и мой редактор разрешил мне взять интервью – он был так же любезен, как любой другой человек). Через несколько минут, когда жажда юных созданий еще увеличилась, хозяин дома появился вновь с большим серебряным подносом, на котором стояли бокалы с… портвейном! Девушки (по крайней мере, рассказчица) из страха показаться неблагодарными не стали отказываться, но это было не совсем то, чего им хотелось.
[xiii] Первый лорд Кинросс, в бытность свою верховным судьей Шотландии, рассказывал мне, что, когда он только начал посещать «Шотландский бар», дело обстояло так: если урожай винограда обещал быть хорошим, высшие судейские чины объединялись в компании из четырех человек, и каждая заказывала по четыре хогсхеда лучших «первых» или «вторых» вин. Затем эти четверо распределяли между собой получившиеся бутылки (хогсхед кларета дает примерно 23 дюжины бутылок: столько и доставалось каждому заказчику, то есть по 5–6 дюжин каждого вида). Он прибавил, что, по-видимому, никто из его бывших сотоварищей уже не занимался ничем подобным в то время, когда мы беседовали.
[xiv] Наверное, читатель уже заметил, что я не упоминал это знаменитое вино, рассказывая о собственных запасах. Дело в том, что оно никогда не принадлежало к числу моих любимых. Пожалуй, будет кощунственно назвать его «грубым», но, мне кажется, «был у него этакий привкус» [Шекспир, «Венецианский купец», пер. Т. Щепкиной-Куперник, некая грубоватость, по сравнению с перечисленными выше. «Шамбертен» был излюбленным вином Наполеона, что красноречиво говорит о его качествах, хороших и не очень.
[xv] В частности, есть одна очень распространенная этикетка, и таких вин я давно научился избегать. Но особенности закона о клевете не позволяют мне назвать его.
[xvi] Оптимисты, считающие, что в плохом всегда есть что-нибудь хорошее, могут указать на последствия американской «суши»: благодаря ей мы познакомились с шампанским «в американском вкусе». Мне кажется (боюсь,
