Кнут Гамсун - Роза (пер. Ганзен)
Такимъ образомъ, все обошлось благополучно.
На утро судовъ въ заливѣ уже не было; они ушли ночью. Добрѣйшій Свенъ Дозорный, сдѣлавъ свое дѣло на сушѣ, опять сталъ только шкиперомъ на своемъ большомъ суднѣ и вновь покинулъ края Сирилунда и своей жены. Все опять вошло въ свою колею.
И вотъ, какъ чудомъ какимъ, Фердинандъ Маккъ, душа и сила мѣстечка, сталъ въ ближайшіе-же дни медленно, но явно поправляться. Для всѣхъ насъ это прямо явилось добрымъ чудомъ; пришлось и баронессѣ признать это. Но все-таки она не сложила своихъ тонкихъ, властныхъ рукъ; да, такой настойчивости я сроду не встрѣчалъ. Съ первой же новой ванны отца, баронесса не пожелала довѣрять растиранья никому, кромѣ новой богобоязненной горничной Маргариты; пришлось той взять на себя этотъ трудъ! И что-же, Маккъ въ ваннѣ оказался самымъ обходительнымъ человѣкомъ, готовымъ благодарить за малѣйшую услугу, такъ что Маргаритѣ поистинѣ ничего не сталось; она вышла отъ него все такая же невозмутимая, тихая, и въ тотъ вечеръ и въ слѣдующіе.
Насталъ чередъ Гартвигсена торжествовать.
Когда у Макка прибавилось аппетита, и онъ могъ уже вставать съ постели, Гартвигсенъ присвоилъ себѣ всю честь за это. Забавно было слушать его добродушныя похвальбы: — Красный шарфъ не помогъ, — говорилъ онъ, — и докторъ, и капли не помогли. Тогда я сразу смекнулъ, чего ему не достаетъ. Да, все дѣло окончательно въ смекалкѣ!
Прошло всего три недѣли, и Маккъ снова занялъ свой постъ въ конторѣ. Въ тотъ день обѣдъ былъ поданъ по праздничному, съ хорошимъ виномъ; такъ приказала баронесса. Я уже сидѣлъ въ столовой, когда вошелъ Маккъ и взглянулъ на убранство. — Гдѣ-же дочь моя, баронесса? — спросилъ онъ ключницу. — Пошла переодѣться, — былъ отвѣтъ. Маккъ походилъ по комнатѣ и поговорилъ со мной, поглядывая на стѣнные часы. Со мной онъ обошелся весьма милостиво и высказалъ надежду, что мнѣ жилось хорошо все то время, что мы съ нимъ не видались.
Тутъ вошла баронесса въ красномъ бархатномъ платьѣ. Обѣ дѣвочки были съ нею, тоже разряженныя.
— Ты здѣсь, дѣдушка! — закричали дѣвочки и окружили его.
Маккъ сказалъ дѣтямъ нѣсколько ласковыхъ словъ, а затѣмъ обратился къ дочери:
— Я спрашивалъ о тебѣ, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за вниманіе.
Болѣе не было сказано ни слова, но я видѣлъ какую высокую цѣну имѣла эта благодарность для дочери.
— Какъ ты себя теперь чувствуешь? — спросила она.
— Благодарю, опять здоровъ.
— Немножко еще слабъ, навѣрно?
— Нѣтъ, ничего себѣ,- отвѣтилъ Маккъ, покачавъ головой.
Затѣмъ мы всѣ сѣли за столъ. И все время за обѣдомъ я думалъ: сроду не видывалъ я болѣе вѣжливыхъ и странныхъ отношеній между отцомъ и дочерью; надъ Сирилундомъ тяготѣетъ какая-то тайна!
Маккъ нашелъ также случай поблагодарить свою дочь за новую горничную:- Съ виду это такая тихая, старательная дѣвушка. — Вотъ что сказалъ Маккъ, и при этомъ ни одна черточка не дрогнула на его лицѣ; онъ сидѣлъ такой невозмутимый, какъ будто никто изъ насъ и не зналъ, по какой причинѣ Петрину пришлось отставить и взять на ея мѣсто Маргариту.
Съ этихъ поръ Крючкодѣлъ опять былъ обезпеченъ занятіемъ и кускомъ хлѣба, а черезъ нѣсколько недѣль обзавелся и женой съ ребенкомъ. Крючкодѣлъ ничего не имѣлъ противъ этого, такъ какъ Петрина была такая здоровая, дѣльная и къ тому-же веселая. Всѣ находили даже, что она была слишкомъ хороша для такого жалкаго скомороха, который достался ей въ мужья. У него руки не доходили ни до какого дѣла; напримѣръ, онъ расхаживалъ со стоптанными каблуками, такъ такъ все не могъ собраться подковать ихъ. Туловище, наоборотъ… О, какая разница была между этими двумя пріятелями! Туловище каждый вечеръ, снимая свои сапоги, тщательно осматривалъ ихъ и смазывалъ теплымъ дегтемъ. И чуть только гдѣ отыщетъ на подошвѣ свободное мѣстечко, сейчасъ вгонитъ туда еще послѣдній да самый послѣдній гвоздь. Зато и сапоги-же были! Тяжеленные и носились года по четыре. На сапожонки-же Крючкодѣла онъ глядѣть не могъ безъ негодованія.
Теперь пріятели уже не такъ много бесѣдовали, какъ прежде, и Туловище становился все болѣе и болѣе одинокимъ. Да, у Крючкодѣла завелись теперь свои особые интересы, жена, ребенокъ; онъ женился, сталъ отцомъ семейства. Туловищу одному приходилось чтить память Брамапутры. А o чемъ-же еще было имъ вести бесѣду? Кромѣ того, скоморохъ былъ такой непутевый; долгое время все хвастался тѣмъ, что Маккъ одолжилъ ему для свадьбы пару лошадей и санки. Чѣмъ было тутъ хвастаться взрослому человѣку? А вотъ прибавилъ-ли Маккъ ему жалованья? Да былъ-ли у новобрачныхъ приличный уголъ?
О, этотъ вопросъ у самого Кргочгсодѣла не выходилъ-изъ головы. Онъ все еще не былъ полнымъ хозяиномъ коморки, — призрѣваемый Фредрикъ Менза не помиралъ. Крючкодѣлъ и дошелъ до того, что говорилъ Туловищу:
— Будь у меня твоя силища, я-бы пристукнулъ этотъ трупъ! — Вотъ что говорила эта лядащая личность. За малымъ только дѣло и стало, а будь у него сила?! — Туловище отвѣчалъ на это:- Ты говоришь, какъ скотина. — Да намъ-же перевернуться негдѣ и дышать нечѣмъ! — вопилъ Крючкодѣлъ. — Такъ-то такъ, — говорилъ на это Туловище мрачно и разсудительно:- и хуже-то всего ребенку. — А Крючкодѣлъ продолжалъ бѣсноваться:- Отчего-бы Іенсу Папашѣ не поселиться опять съ этой падалью? За чѣмъ дѣло стало? Онъ жилъ тутъ до меня, а потомъ, небось, ему отвели чердакъ!
Туловище былъ правъ: хуже всего приходилось ребенку. Это былъ славный, крупный мальчикъ съ карими глазами, и никогда-то ему не попадало въ ротъ ни глотка чистаго воздуха, развѣ только когда его закутывали и выносили изъ каморки. Но по цѣлымъ ночамъ онъ лежалъ, задыхаясь и плача въ смрадномъ сосѣдствѣ Фредрика Мензы. Но все въ жизни устроено разумно: у ребенка-же нѣтъ никакой особенной чувствительности; все переноситъ. И Фредрикъ Менза только лежалъ себѣ да бормоталъ «ту-ту-ту» и «бо-бо», словно для развлеченія ребенка; притомъ, кроткій старикъ вѣдь не жаловался, что въ коморкѣ появился малышъ-крикунъ, такъ было-ли за что жаловаться на него?
Недѣли шли; день замѣтно прибывалъ. Благодатный свѣтъ помаленьку возвращался къ намъ. Признаться, эти зимнія недѣли были для меня весьма тягостны, и безъ помощи Божіей я врядъ-ли-бы перенесъ ихъ такъ благополучно. Господу хвала за то! И разъ я самъ былъ виновенъ въ своемъ злополучіи, то не на кого мнѣ и пенять.
Роза по-прежнему изрѣдка заходила въ лавку за покупками для дома, и всегда брала съ собой Марту, отчасти ради компаніи, отчасти, чтобы дать ей нести что-нибудь; самой Розѣ ужъ тяжеленько становилось двигаться.
Разъ она сказала мнѣ:- Вы такъ никогда и не зайдете къ намъ?
— Какъ-же, благодарю васъ, — отвѣтилъ я коротко.
— Вѣрно, вы очень заняты? Часто ходите въ Торпельвикенъ?
— Нѣтъ, — сказалъ я.
— Однако, слѣдовало-бы.
Вотъ послѣдняя наша недолгая бесѣда съ Розой до того, какъ совершилось великое событіе. И Роза, и я стояли у прилавка, и она протянула мнѣ на прощаніе свою теплую, милую руку. Она была въ песцовой накидкѣ. Какъ странно теперь представить себѣ все это: эта женщина имѣла надо мной такую власть, что, когда она вышла изъ лавки, я постарался стать какъ разъ на то самое мѣсто, гдѣ только что стояла она. И мнѣ сдѣлалось какъ-то тепло и сладко; меня охватило такое славное чувство. Хоть я никогда и не впивалъ ея дыханія, я такъ ясно представлялъ себѣ его сладость; мнѣ говорили объ этомъ ея руки, ея разгоряченное лицо, пожалуй, все ея существо. Но, вѣрно, все это происходило отъ того, что обожанію моему не было границъ. Сколько разъ я думалъ въ тѣ времена: будь Господу угодно дать мнѣ Розу, изъ меня, пожалуй, вышло-бы кое-что побольше того, что я теперь представляю собою. Впослѣдствіи я сталъ разсуждать спокойнѣе и примирился со своей долей.
Въ Сирилундѣ все опять шло своимъ обычнымъ ровнымъ ходомъ. Маккъ вѣдалъ контору и внутренній распорядокъ, а Гартвигсенъ внѣшній. Но баронесса опять соскучилась; набожность уже не умиротворяла ея больше.
— Я больше не хожу въ церковь; онъ тамъ стоитъ да болтаетъ, какъ ребенокъ о дѣлахъ взрослыхъ! — отозвалась она о нашемъ приходскомъ пасторѣ.
Потомъ она выразилась и еще яснѣе. Было это въ воскресенье на масляницѣ, когда она расшалилась съ дѣтьми и пошла съ ними хлестать насъ всѣхъ масляничной розгой еще въ постели:
— Надоѣли мнѣ всѣ эти посты, да псалмы, да каяніе! Валяйте, дѣвочки!
Да, баронессѣ Эдвардѣ все надоѣдало рано или поздно. И вотъ она опять нѣсколько дней была весела, распѣвала, шалила. — Что это съ тобой? — спрашивала она степенную и богобоязненную Маргариту. — Ты какъ будто вздыхаешь; съ чего это? — и Маргарита понемножку тоже переставала быть прежней тихоней. Видно, баронесса заразила ее, то и дѣло выводя ее изъ ея серьезности. Да, вѣрно, и не такъ-то легко было оставаться глухой къ лукавымъ рѣчамъ Макка, когда онъ бралъ свою ванну; и Маргарита, пожалуй, не всегда оказывалась на-сторожѣ. Во всякомъ случаѣ, когда Маккъ разъ вечеромъ попросилъ ее позвать къ нему для ванны еще жену Свена Дозорнаго, Маргарита исполнила и это — все съ тѣмъ-же невиннымъ лицомъ, какъ и все остальное. Охъ, вѣрно, трудненько было уберечься молоденькой Маргаритѣ! Сама баронесса больше не вмѣшивалась въ сумасбродства своего отца; все и пошло опять по старому, какъ было до этой ея полосы набожности.
