Виллем Элсхот - Избранное
— Да все равно, господин директор. Нам и то и другое по вкусу, не так ли, Лауверс? — откликнулся номер 116.
Лауверс бросил на своего коллегу возмущенный взгляд.
— Вот уж нет! Нам и то и другое по вкусу, нам и то и другое по вкусу! Так-то оно так. Но если господин директор предоставит нам право выбора, я, конечно, предпочту шартрез, потому что шартрез во всех странах мира куда лучше тминной водки. А если тебе и впрямь все равно, так уж пил бы обыкновенную воду.
— Подлиза ты, — добавил он уже тише.
От человечка повеяло такой убежденностью, что спор был мгновенно улажен. Взяв четыре больших бокала из отдела «Кухонная посуда и утварь», Боорман повел нас через Кассу, Редакцию и Администрацию в комнату Дирекции.
Здесь было царство аппаратуры: телефон с распределительным щитом, всевозможные кнопки, диктофон для записи писем, а картотека!.. Совсем как в лондонском бюро демографической статистики.
О том, как высоко Боорман ценил свое время, говорили изречения, украшавшие стену:
Цените каждое мгновеньеИ избегайте промедленья!
Скорей заканчивай дела.За быстроту тебе — хвала.
Для каждого здесь единая мерка —Дорого время и босса и клерка!
Сказав, что надо, не сиди —Скорей вставай и уходи!
Все разговоры — покороче!Дела не терпят проволочек.
Прочие девизы свидетельствовали о том, что он был поборником честности в делах:
Недаром наши деды от рабства спасены —Они умом и сердцем всегда были честны.
Своим благородством славны дельцы —Душою будь чистым, как наши отцы!
Для честной сделки честных людейНе нужно печатей и подписей.
В то же время Боорман не находил нужным скрывать, что предпочитает расчеты наличными.
Все расчеты — в звонкой монете,И должник не будет в ответе.
Деньги плати наличными —Будем друзьями отличными.
Пока долговязый служитель порядка читал эти надписи с таким видом, словно они и в самом деле его интересовали, Лауверс упорно смотрел на бутылку, которую по знаку Боормана я пытался открыть, выковыривая перочинным ножом пробку из горлышка, потому что у нас не было штопора.
Положив шляпу на письменный стол и зажав бутылку между ног, я старался изо всех сил, мне очень хотелось показать Боорману, как хорошо я выполняю первое же его поручение. Тогда я еще не знал, что он не придает никакого значения мелочам.
Но Лауверс в конце концов не выдержал. Какое-то время его голова дергалась в такт моим движениям, но затем он вырвал у меня бутылку, поставил ее к себе на колено и вытащил из кобуры огромный револьвер.
— Только, пожалуйста, без глупостей, — попросил Боорман.
Опенок воткнул револьверное дуло в горлышко бутылки и одним толчком загнал остаток пробки внутрь, после чего Боорман наполнил бокалы.
— Нам все равно, нам и то и другое по вкусу, — передразнил Лауверс своего коллегу, глядя, как номер 116 смакуем шартрез.
Сначала разговор зашел об акцизных сборах и алкоголизме, а также о предприятиях, обслуживающих любителей выпить, — таких, как винокуренные заводы и магазины, торгующие спиртными напитками в розницу, а затем Лауверс с любопытством спросил, сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения».
Боорман ответил не сразу. Он перевел взгляд с бутылки на полицейских, а затем снова на бутылку, после чего выдвинул ящик стола и поставил посреди бокалов коробку с сигарами.
— Сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения»? — медленно переспросил он. — Что же мне вам на это сказать?
При этом он так ничего и не сказал, только смерил Лауверса тем же взглядом, который тогда в кафе чуть не свалил меня со стула.
Маленький полицейский был, однако, весьма толстокож, потому что он ровным счетом ничего не ощутил и, отведав еще ликера, повторил свой вопрос, словно боялся, что его недостаточно хорошо поняли.
Но в конце концов Боорман, судя по всему, проникся доверием к Лауверсу.
— Вы, наверно, хотите знать число моих читателей, не так ли? — спросил он. И тень усмешки скользнула по его лицу.
— Да! — рявкнул Лауверс. — И так можно! Читатели и подписчики — это ведь вроде одно и то же, господин директор.
Меня этот вопрос тоже начал интересовать, потому что я чувствовал, что он имеет известное отношение к контракту, избавлявшему меня от «почтительных приветов» на все грядущие времена.
— Нет, — покачал головой Боорман после некоторого раздумья, — это не одно и то же, сударь. Число подписчиков равно нулю.
— Сколько, он сказал? — тихо переспросил Лауверс, обернувшись ко мне.
— У меня нет никаких подписчиков, — повторил Боорман. — Я в них не нуждаюсь. Ни одного мне не надо. Подписчики — это мало денег, много хлопот и еще больше болтовни. Покорнейше благодарю! А вот читатели у меня есть. Их у меня сколько угодно! Они же — мои клиенты. Иногда их набирается до ста тысяч. А как-то раз было двести пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят тысяч читателей, господин де Маттос.
Я с интересом кивнул головой.
— Было по крайней мере двести пятьдесят тысяч экземпляров, — мечтательно проговорил он… Стало быть, двести пятьдесят тысяч адресатов, если только Липтон разослал все экземпляры, в чем я сомневаюсь. Но может быть, и разослал, потому что англичане на все способны. Там было — совершенно точно — двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров, из которых двадцать пять — для моего личного употребления.
Теперь и долговязый полицейский тоже кивнул, преисполненный восхищения, а Лауверс так сощурил глаза, что остались только узенькие хитрые щелки, и видно было, что он сгорает от любопытства.
— Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, — стал вслух размышлять Опенок.
— Нет, — сказал Боорман. — По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.
— А этот Липтон или Кватта, — продолжал настаивать Лауверс, — они же должны… Никаких подписчиков, стало быть, нет — так ведь вы сказали? И «Всемирное Обозрение» не продается… Что-то я никак не возьму этого в толк…
И он посмотрел на своего долговязого коллегу с таким видом, словно хотел сказать: если ты тут что-нибудь понимаешь, ради бога, объясни!
— Да и ни к чему вам брать это в толк, Лауверс. Пользы вам от этого все равно никакой не будет. Опрокиньте-ка лучше еще бокальчик, от этого толку побольше, — утешил его Боорман.
— Друзья, — продолжал он, — никогда не забывайте, что у «Всемирного Универсального Обозрения» нет никаких подписчиков. Директор заявил вам это официально, не правда ли? Таким образом, тайны он из этого не делает. Как раз наоборот: во имя дружбы, которую мы сегодня скрепили бутылкой шартреза, он просит вас обоих рассказывать каждому встречному и поперечному, что он не желает и слышать о подписчиках. Говоря о каждом встречном и поперечном, я имею в виду ваших коллег, а не представителей делового мира. А если вас когда-нибудь вызовут в суд для дачи показаний, пусть каждый из вас мужественно поднимет кверху два должностных пальца, призвав в свидетели Иисуса Христа, и клянется до тех пор, пока Спаситель не посинеет на своем кресте… Ясно?
В его голосе послышались раскаты грома, и, когда он рявкнул «Ясно?», я заметил, что даже Лауверса проняло, несмотря на его толстую шкуру, — он содрогнулся…
— Если у вас будет желание насладиться шартрезом, или тминной водкой, — продолжал Боорман уже мягче, — или ароматной сигарой, то, прошу вас, приходите сюда без всяких церемоний. А если меня не будет дома, тогда попросту оттолкните от двери мою служанку, проходите прямо в Музей Отечественных и Импортных Изделий и берите себе любую бутылку. Надеюсь, вы согласны со мной, господин Тейшейра де Маттос? Эти господа заслуживают самого лучшего, что только у нас есть.
— Как вас зовут, дорогой друг номер 116? — спросил он. — Я предупрежу Като, это моя служанка. И тогда вам уже не надо будет отталкивать ее в сторону.
— Лодевейк Хендрикс, — ответил долговязый.
