Виллем Элсхот - Избранное
И все эти годы мне придется писать письма, которые будут начинаться словами: «Nous vous accusons réception de votre honorée», «We duly received your favour» и «Wir hestätigen deu Empfang»[21], а закапчиваться заверениями: «Recevez, Messieurs, nos salutations distinguées»[22], «Yours faithfully»[23] и «Hochachtungevoll»[24].
Мысленно дойдя до «заверений в совершенном почтении», которые мне придется печатать через тридцать лет, я невольно оглянулся по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь заметит страх, проступивший на моем лице.
Кроме меня, в кафе находился только один посетитель: сидя у противоположной стены, он и в самом деле, как я опасался, смотрел в мою сторону. Это был невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти, похожий на Бетховена — по крайней мере на его гипсовую маску, которая висит чуть ли не в каждом доме над пианино. При таком невысоком росте у него была несоразмерно большая голова с на редкость подвижным лбом, казавшимся неправдоподобно высоким прежде всего потому, что издали он почти сливался с его голым черепом, который разве что был чуть светлее по тону. Человек этот, подобно мне, держал в руке кружку пива, и, судя по тому, как он к ней прикладывался, желудок его ни в чем не уступал моему. Всякий раз, опуская на столик кружку, он окидывал меня взглядом. И какой это был взгляд, старина! Да из-за одного этого взгляда мне жаль, что я не смогу тебя с ним познакомить. Он, видимо, сам хорошо знал силу своего взгляда, потому что он смотрел не столько на меня, сколько сквозь меня, опасаясь, что может сразить меня наповал. Но все равно кровь так и бросилась мне в голову. Не то чтобы этот человек внушал мне ужас — совсем напротив, — но у меня было такое чувство, словно он видит мою нижнюю рубашку и мои немытые ноги… Какое-то время я еще прикидывался, будто мне все нипочем, но затем, допив пиво, взял в руки трость, надел шляпу и покинул кафе; часы как раз пробили полвторого. Едва я вышел на улицу, как порыв ветра чуть было не загнал меня обратно; я пошатнулся, и ветер, сорвав с меня шляпу, подбросил ее до второго этажа и затем швырнул в грязь. Дважды я тщетно пытался поймать свою шляпу, которая продолжала нестись по улице; когда же мне наконец удалось ее схватить, изо рта у меня выпала трубка, но, по счастью, не разбилась. И тут я почувствовал, что должен сорвать на ком-то злобу, и притом немедленно. Хорошо, что Боормана в это мгновение не было рядом, не то я размозжил бы его бетховенскую голову, да так и сидел бы по сей день и отстукивал на машинке чужие письма «с глубочайшим уваженном». Но зато поблизости стояла железная подставка дли велосипедов, и, изрыгнув затейливое проклятие, я разбил о нее в щепы трость, символизировавшую мое политическое кредо, после чего достал носовой платок и принялся вытирать шляпу.
— Ловко вы ее, молодой человек! — раздался чей-то голос, и ко мне подошел незнакомец, которого я видел в кафе.
И тут же он добавил:
— А теперь — бороду долой!..
— Мне не до шуток, сударь, совсем не до шуток, — печально ответил я. От моего гнева, как и от трости, почти ничего не осталось.
— А я и не думаю шутить, — сказал незнакомец. — Взгляните на меня!
Как ни странно прозвучали эти слова, я должен был признать, что и впрямь не увидел на его лице и намека на улыбку. Напротив, вид у незнакомца был чрезвычайно серьезный.
— Что с вами стряслось? — спросил он. При этом он снял с моей головы шляпу, сделал в ней оригинальную вмятину, так что она и впрямь стала гораздо элегантней, и снова нахлобучил ее на меня. Незнакомец обращался с моей головой так, словно она принадлежала ему по праву, а я лишь взял ее напрокат.
— Что со мной стряслось? — переспросил я. И, храбро взглянув ему в глаза, с горечью ответил: — «Искренне Ваш… с совершенным почтением и глубоким уважением».
— Так, — сказал незнакомец, и я в самом деле уверен, что он меня понял.
— Вот что, выпьем еще по кружечке, — распорядился он. И повел меня в другое кафе, за углом, где официантка уже ставила друг на друга столы и сдвигала их в угол.
— Что для вас, господин Боорман? — спросила она, и мой спутник заказал две бутылки крепкого пива «Гиннес».
— Только настоящее, дублинского розлива, Мари! — крикнул он ей вдогонку, когда она побежала выполнять заказ.
Помнишь, вчера вечером я сказал кельнеру в точности то же самое? Не только это одно я перенял у Боормана. Нет, я взял у него все, по крайней мере все, что мне удалось усвоить за время нашего сотрудничества. И как видишь, мне это пошло на пользу. Но я, конечно, только подражаю: где уж мне охватить все, что он умел!
Когда принесли пиво, он достал из кармана вот этот портсигар — впоследствии он мне его подарил — и стал настойчиво предлагать чудесную сигарету с золотым ободком. Я был, однако, несколько смущен и потому, вытащив свою трубку, уже начал было набивать ее табаком.
— А не пора ли положить этому конец? — спросил незнакомец, взглянув на мою пыхтелку.
Бросив трубку на пол, я поставил на нее каблук и придавил головку. Она разлетелась на мелкие осколки с треском, который заставил встрепенуться сонную официантку.
Ты же знаешь, что я всегда питал слабость к трубкам, а эта — такая оригинальная — была моей любимой. Какое влияние уже тогда должен был иметь на меня этот человек, если я, не колеблясь, привел в исполнение его приговор!
— Жаль, конечно, — сказал он, поймав мой прощальный взгляд, устремленный на осколки трубки, — но иначе нельзя. А не то я, право, не стал бы настаивать.
Его слова бальзамом пролились на мою душу — они свидетельствовали о том, что Боорман был по-своему способен на сочувствие, а я — слабый человек — без сочувствия обходиться еще не мог.
— Ваша фамилия? — спросил Боорман, на что я, естественно, ответил «Лаарманс».
— Не пойдет, — сказал он. — Нет, Лаарманс — это никуда не годится, особенно в стране, где сами клиенты носят такие фамилии, как Мосселманс, Бирманс и Борреманс. Отныне вы будете зваться Тейшейра де Маттос. Вот это имя так имя! Не правда ли? Только не вздумайте заказывать визитные карточки — тут лучше соблюдать осторожность. А я вас буду называть так потому, что «Лаарманс» никуда не годится. Так вот, господин де Маттос, мне все ясно без слов. Вам лет тридцать, не так ли? Значит, еще не поздно. Будь вам сорок, я бы уже не стал с вами связываться. Предлагаю вам следующее: вы поступаете ко мне на службу в каком угодно качестве. Скажем, секретарем или главным редактором. Можете сами придумать себе титул, который придется вам по вкусу, а главное — понравится клиентам. Женаты вы или нет, мне безразлично, равно как мне безразлично, чем вы занимались до сих пор. Но вы должны будете делать то, что я вам скажу. То, что я вам скажу… И не только делать, но и вести себя так, как веду себя я, говорить так, как говорю я, и молчать так, как я молчу. Мы составим контракт, в котором укажем, что начиная с сегодняшнего дня вы будете получать тысячу франков в месяц в течение срока, не превышающего двенадцать месяцев. По истечении этого срока — или раньше — вы получите под зад коленом или же я передам вам свое дело, и в таком случае вы будете работать на меня еще двадцать лет, кладя в карман половину прибыли. Если вы проявите расторопность, эта половина может составлять до пятидесяти тысяч франков в год. Да, двадцать лет — этого хватит, а заглядывать дальше нет никакого смысла. По истечении этого времени весь капиталец — ваш, как и вся прибыль, а вам тогда будет всего-навсего пятьдесят лет.
— Мне пятьдесят, — внушительно произнес он. — Вот сейчас, в это самое мгновение.
И от него снова повеяло такой силой, что я даже чуть-чуть отодвинулся, боясь прикоснуться к нему, словно это был не человек, а Динамо-машина.
Тысяча франков в месяц! Эта сумма показалась мне такой головокружительной, что у меня тотчас же мелькнула мысль о непреодолимых трудностях — о немыслимых языках и о тригонометрии.
— А вы считаете, что я справлюсь с работой, которую вы мне поручите? — спросил я с тревогой.
Он снова взглянул на меня. Этот взгляд определил мой вес с точностью до одного фунта.
— Да, — решительно сказал он. — Если только захотите. Захотеть — это гораздо трудное, чем справиться с работой.
— Меня это устраивает, — согласился я не без достоинства и не без гнетущего ощущения, что продаю душу дьяволу.
— Перо, бумагу и чернила! — воскликнул Боорман. Официантка встрепенулась и подошла к нам.
— Господин Боорман, — сказала она, взглянув на часы, — кафе уже закрывается. Вы не могли бы отложить…
Больше она ничего не успела сказать, потому что он сунул ей в руку два франка, и она тотчас же принесла все, что он просил.
В мгновение ока Боорман составил в двух экземплярах контракт на бумаге с грифом: «Пивная „Королевский лев“». Условия его в точности соответствовали нашей устной договоренности.
