Виллем Элсхот - Избранное
— Имя мне ни к чему. Итак, Хендрикс и Лауверс, — повторил Боорман.
Он взял из какой-то пачки две желтые карточки, надписал на одной «Хендрикс и Лауверс (полицейские 116 и 204)», на другой «Лауверс и Хендрикс (полицейские 204 и 116)», а ниже — «к вопросу о подписчиках, свидетели», после чего одну карточку поставил в картотеку на букву «Х», а другую — на букву «Л».
В бутылке уже почти не оставалось шартреза. Полицейские поменялись касками, и Лауверс, прирожденный комик, исполнил вполголоса песенку, которую когда-то сам сочинил по случаю чьей-то золотой свадьбы.
Без оплеух и тумаков,Пощечин, шишек, синяковВы отмахали полстолетья.За это вас хочу воспеть я!
Свое приглушенное пение он дополнял жестами, изображавшими всю историю брака своих знакомых: ухаживания влюбленного, сопротивление, а затем согласие невесты, вмешательство ее матери и, наконец, зримые последствия любви; вдобавок он имитировал еще собачий лай и кукареканье. Кукареканье ему не очень удалось, потому что он не решался издавать достаточно громкие звуки.
Когда он умолк, Хендрикс попросил его исполнить также французский вариант песенки, и тогда Лауверс снова завел:
Вы недаром, говорят,Полстолетия подрядПересудам вопрекиЖили, словно голубки.
Неожиданно он умолк и застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то.
— Давай, давай! — стал подзадоривать его Хендрикс, уверявший, что самое потешное еще впереди.
— Вы ничего не слышите? — прошептал Лауверс.
В ночной тишине действительно раздался такой скрип, будто кто-то спускался по лестнице, а затем послышался крик: «Карел!»
Даже труба иерихонская и та не заставила бы нас проворнее вскочить с места. Выйдя из комнаты Дирекции, Боорман зашептался в коридоре с какой-то фигурой в белом платье, на мгновение мелькнувшей в дверном проеме.
Он задавал вопросы, за которыми следовали пространные объяснения его собеседницы. Это было смиренное бормотание, напоминавшее молитву; в конце концов его прервал громкий возглас Боормана:
— «Кортхалс Четырнадцатый!»
Мгновение спустя Боорман разразился жутким смехом и, несколько раз воскликнув: «Забальзамировать! Набальзамировать!», вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
Нам, пожалуй, лучше уйти, не правда ли, господин директор? — спросил Хендрикс, которому было явно не по себе.
— Нет, оставайтесь здесь, — сказал Боорман. Он стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был устремлен вперед, словно он силился что-то рассмотреть.
— Господин де Маттос, — внушительно проговорил он после небольшой паузы, — меня пытается облапошить один тип по фамилии Кортхалс, живущий в Генте и заграбаставший труп моей свояченицы. Сегодня утром моя жена отправилась навестить сестру. Я не знал, что бедняжка так близка к смерти, иначе я тоже поехал бы к ней. Однако моя жена приехала слишком поздно. А поскольку она хотела вернуться домой сегодня же, она вверила покойную заботам Кортхалса. Жена хочет, чтобы ее единственная сестра была похоронена здесь. И потому она поручила Кортхалсу сделать все необходимое, понимаете, все, не уславливаясь о цене даже после того, как этот тип упомянул о «бальзамировании». «Он специалист», — говорит она. Представьте себе, что кто нибудь закажет у меня десять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения», а вопрос о цене оставит на мое усмотрение… Он должен сначала забальзамировать труп, а затем доставить его сюда на моторизованном катафалке «Кортхалс Четырнадцатый». Понимаете ли вы, что это означает, де Маттос?
Я ответил, что четко представляю себе всю опасность ситуации, и это соответствовало истине, но Боорман не слушал меня — он стоял, погруженный в свои мысли.
— По закону, — размышлял он вслух, — владелец любой вещи или имущества имеет право потребовать от любого держателя — а следовательно, и от Кортхалса — ее возвращения в первоначальном виде. И такое требование должно быть немедленно удовлетворено.
Пока он обдумывал свои собственные слова, лицо его на мгновение просветлело, а затем сразу же помрачнело.
— Но держатель, — продолжал он, — имеет право потребовать возмещении затрат на сохранение и обработку вещи, способствовавшую улучшению ее качества. И если это проклятое бальзамирование никак не улучшит качества, то, с другой стороны, оно, безусловно, способствует сохранению вещи.
Он вытер пот со лба и принялся шагать по комнате взад и вперед, бормоча себе что-то под нос.
— Вам ничего не приходит на ум? — спросил он, обернувшись ко мне. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Господа, я позвоню хозяину фирмы и попытаюсь отменить бальзамирование и перевозку на «Кортхалсе Четырнадцатом». Если только он не бросит трубку и я успею сказать ему, что не потерплю всех этих его махинаций, то с меня взятки гладки, а уж он с досады будет визжать, как свинья. Но надежда на это невелика. Я на его месте просто не снимал бы трубку. Но так или иначе, мне нужны свидетели, которые впоследствии смогут подтвердить, что я действительно в их присутствии отменил заказ.
— Вам понятно, о чем тут речь? — резко спросил Боорман, увидав, что Лауверс рассеянно смотрит по сторонам.
— Все понятно! — ответил Опенок.
— Итак, — продолжал Боорман, — за дело! Де Маттос, прижмите эту штуковину к уху и слушайте, как у мерзавца на другом конце провода душа с богом разговаривает!
Порывшись в телефонной книге, он сел рядом со мной, вызвал центральную станцию и закрыл глаза.
— Брюссель, — ответил гнусавый голос.
— Гент! — рявкнул Боорман, лязгнув зубами на аппарат, как собака на кость.
Послышалось какое-то бульканье, затем шум, как от морского прибоя, а потом адский грохот и треск.
— Фабрика, — тихо сказал Боорман, когда я вздрогнул.
Грохот, постепенно затихая, перешел в довольно приятный звук, затем снова усилился и вдруг резко оборвался. Наступила тишина — настолько полная, что я почувствовал, как бледнею.
— Нет тока, — прошептал Боорман.
Тут вдруг снова послышался гул и грохот, который налетел, как шквал, а затем постепенно заглох где-то вдали.
— Поезд.
Боорман бросил скорбный взор на Хендрикса и Лауверса, которые по-прежнему стояли без дела.
— Внимание, господа! — сказал он. — Если мне удастся вызвать его на разговор, я буду всякий раз повторять его слова, прежде чем ответить ему, так что вы сможете следить за ходом беседы.
Он снова закрыл глаза.
— «Отель де Франс»? — спросил наконец женский голос. Боорман не шелохнулся. Он сидел весь поникший, подперев ладонями уши и поставив локти на стол, как будто дремал.
— «Отель де Франс»? — опять раздался тот же голос.
А затем вдруг:
— Гент на проводе!
Эти слова прозвучали так, как прозвучал бы в ушах человека, потерпевшего кораблекрушение и в течение нескольких дней державшегося на бревнышке в открытом море, возглас: «Пароход на горизонте!»
— Один-семь-два-восемь, — решительно произнес Боорман, широко раскрыв глаза и пододвинув стул ближе к столу, как бы желая усесться поудобнее. Нахмурив брови, он не отрывал глаз от злосчастного аппарата и, стиснув зубы, во вновь наступившей тишине ждал, что будет дальше.
— Переговорили? — долгое время спустя раздался тот же голос, который сказал «Гент на проводе».
— Нет, — ответил Боорман. — Номер один-семь-два-восемь все еще не ответил. Вы не будете столь любезны позвонить еще раз? И пожалуйста, ни в коем случае не разъединяйте нас!
Я снова стал слушать. Над Фландрией висела мертвая тишина.
— Алло, кто говорит? — послышался вдруг вопрос, когда я подумал, что надеяться уже не на что.
— Я имею честь говорить с фирмой «Кортхалс и сыновья»? — спросил Боорман, воздев кверху свободную руку, словно пророк, ограждающий себя от удара судьбы.
Казалось, гентский абонент раздумывает. Во всяком случае, он ответил не сразу, да и то чтобы снова спросить: «Кто говорит?»
В голосе, его была нерешительность, как у человека, который, проснувшись ночью от испуга, обращает свой вопрос наугад во тьму.
— С вами говорит Боорман из Брюсселя, сударь. Я чрезвычайно благодарен вам за помощь, которую вы соблаговолили оказать моей жене, если только я имею честь говорить с господином Кортхалсом, — заиграл Боорман голосом, в котором переливались все звуки органа.
Ответа не последовало.
— Алло! Со мной говорит господин Кортхалс, владелец известной фирмы «Кортхалс и сыновья»? — снова спросил он, и его рот исказила скорбная гримаса.
Ни звука, ни шороха. Человек на другом конце провода, дважды спросивший «кто говорит?», либо отошел от телефона, либо молча стоял с трубкой в руках.
— Переговорили?
