В раю - Пауль Хейзе
— Наш корнелианец, Филипп Эммануил Коле! — сказал вполголоса Феликсу Шнец. — Тоже несчастный заносный камень, одиноко лежащий теперь посреди гладкой, неприглядной долины нашего новейшего искусства. Он сознает, что оторван от вздымавшейся к небесам горной вершины, и чувствует себя чужим в этой плодоносной равнине посредственности, где никто не знает, что с ним делать. Подойдемте поближе. Издали его рисунок теряет.
— Сюжет я заимствовал, — объяснял художник, — из стихотворения Гельдерлина, известного, вероятно, вам всем… Песнь о судьбе Гипериона, впрочем, если вы забыли ее, текст у меня с собой…
При этих словах он вытащил из кармана обтрепанную книжку и стал читать по ней, хотя, очевидно, знал песнь наизусть. Щеки его покрылись румянцем, глаза загорелись, и вся тщедушная фигура точно преобразилась.
Ihr wandelt droben im Licht
Auf weichem Boden, selige Genien
Glanzende Gotterlufte
Ruhren euch leicht
Wie die Finger der Kunstlerin
Heilige Saiten
* * *
Doch uns ist gegeben
Auf Keiner Statte zu ruhn
Es schwinden, es fallen
Die leidenden Menschen
Blindlings von einer
Stunde zur andern
Wie Wasser von Klippe
Zu Klippe geworfen
Jahre lang ins Ungewisse hinab.[14]
Когда чтение окончилось, в кружке, обступившем картину, на некоторое время водворилось молчание. Казалось, что у художника имелось еще in petto[15] объяснение, которое он не высказывал, как бы чувствуя, что после таких стихов всякое прозаическое объяснение будет почти святотатством. И действительно, чудная его картина стала теперь понятною.
Гора, подножием своим занимавшая всю нижнюю ширину листа, вздымалась вверх смелыми уступами и заканчивалась площадкой, где в легком облаке, вокруг стола с яствами, покоились боги; другие же боги прохаживались вокруг одни или попарно, услаждая себя танцами и пением. Все боги находились в состоянии блаженного упоения. Под олимпийскою областью и отделенный от нее густыми черными грозовыми тучами, копошился род людской. Разнообразие судеб, постигающих смертных, было наглядно представлено целым рядом замысловатых групп, состоявших во взаимной связи. Ближе к богам, как бы освещенные отражением их близости, играли дети и беседовали влюбленные; спускавшиеся оттуда тропинки вели к сценам нужды и бедствий, причем аллегорические фигуры, поставленные на выдающихся уступах горы, разъясняли мысль художника. Семь смертных грехов, стоявшие на семи главных уступах, символически изображали действие и влияние пороков и страстей. Торжественность и величие, сохранявшиеся до известной степени и в самом падении, вечно вниз, в неизвестную пропасть, придавали картине особую прелесть, скрадывавшую даже местами искусственность замысла. Некоторые, наиболее удавшиеся части рисунка запечатлены были глубокой осмысленностью.
Картину, вследствие множества изображенных на ней фигур, пришлось рассматривать долго, потом стали делать критические замечания, которые художник выслушивал без возражения и, по-видимому, довольно равнодушно. Только мнения Янсена ждал он с некоторым волнением, но тот, по своему обыкновению, молчал и лишь пальцем указывал на более слабые места.
Один только Эдуард Россель, как ни в чем не бывало, остался сидеть в покойном своем кресле, посматривал оттуда на залу и рисунки в маленький бинокль.
Розенбуш, высокий тенор которого принимал деятельное участие в хоре восторженных похвал, встретивших рисунок, обратился к сибариту.
— Ну, что же? — весело вскричал он, — не угодно разве будет блаженным богам сойти долу и бросить милостивый взор на произведение этого смертного?
— Прости, дорогой Розанчик, — отвечал толстяк, понижая голос для того, чтобы его не слышал Коле. — Ты знаешь, я не люблю бегать за прекрасным, а предпочитаю, чтобы оно подходило ко мне само. Потолок Сикстинской капеллы оттого-то и произвел на меня такое сильное впечатление, что я мог любоваться им, лежа на спине. Что касается до воздвигнутого на этой картине небесного здания, то, право, я не настолько ловок, чтобы мог без головокружения взобраться на семь его уступов. Пожалуй, когда вы все насмотритесь вдоволь, я пододвину туда стул и посмотрю тоже в свою очередь. Впрочем, не лучше ли будет сделать это завтра на свежую голову?
— Мне было бы очень приятно, Россель, принести вам завтра рисунок, — проговорил художник, который хотя и был обыкновенно бледен, но на этот раз сильно покраснел от насмешливых слов, достигших до его чуткого уха.
— Вам было бы приятно? — качая головою, сказал Эдуард. — Нет, почтеннейший, если вы кое-что уж услышали, то лучше будет говорить честно; не станем маскироваться, по крайней мере хоть здесь, в раю. Вы знаете, что вообще от всех чересчур замысловатых картин у меня болит голова, что одна бесхитростная тициановская Венера вознаграждает меня за целый Олимп наиумнейших сюжетов, карабкающихся, подобно длинноногим муравьям, на каравай аллегории. Мы с вами старые антиподы, что нисколько, впрочем, не мешает нам быть друзьями. Напротив, когда я вижу, как вы вместе с вашими созданиями от избытка ума спадаете все более и более с тела, то, кроме глубокого уважения, начинаю я чувствовать к вам еще и сердечное сожаление. Выдержать бы вас, приятель, на молочном лечении, у полных сосцов старухи матушки-природы, да заставить вас позаняться вместо художественных идей живым художественным мясом…
— Не всякому дереву дана прочная кора, — несмело проговорил художник.
— Конечно! Но вы уж совсем без кожуры. Вы показываете наружу всю сложную систему ваших клеточек и волокон, так что мне ясно видно, каким именно образом поднимаются и опускаются там соки ваших идей. Положим, что все это удивительно и назидательно, но уже никак не художественно. Истинное искусство должно представлять нам природу в лучшем ее значении, но без хитростей напускного остроумия, без всяких побрякушек, поэтических украшений и философских тонкостей — простую непосредственную природу, очищенную пламенем гения от всяких случайных погрешностей и недостатков. Глядя, например, на покоящуюся женщину, или на маститого римского сенатора, или на поклонение волхвов, — разве может прийти в голову что-нибудь такое особенно умное? Тут мозгам не задается никакой работы, а между тем картина восхищает нас, даже издали, восхищает своим рисунком, прелестью красок, простым, но царственным чувством, редко и даже почти никогда не встречающимся в действительной природе без примеси чего-нибудь пошлого. А при взгляде на такое нарисованное стихотворение… всякий раз хочется посмотреть, не нарисовал ли уж художник кстати внизу особых примечаний для объяснения текста. Впрочем, той же цели достигает и печатный листок. «Картина с описанием»: да это просто находка для милейшего филистера, называющего искусство образовательным, потому что рассчитывает на него для пополнения пробелов в своем образовании; такой филистер счастлив уже тем, что картина заставляет его вообще мыслить. Я же
