Сочинения - Роберт Отто Вальзер
В перерывах я поворачивал голову и смотрел в ложи, в одной из которых сидела благородная дама, в декольтированном платье, ее грудь и руки мерцали из темного окружения. В гантированной руке она держала лорнет на длинной рукоятке, который время от времени прикладывала к глазам. Она казалась старой, но все еще обворожительной волшебницей, она сидела одна, отдельно от прочих. Она жила, черт его знает, наверное, в каком-нибудь из тех грациозно выстроенных домов времен Людовика, какие часто можно увидеть мерцающими белым в Мадрече за высокими деревьями старых, замечтавшихся садов. В другой ложе торчал президент Мадречского общинного совета и член правления городского театра, старый козел, как шептались вокруг, который находил удовольствие в том, что заглядывал актрисам под юбки. Это пришлось бы по душе этой распутной Марии Стюарт. Именно так она и выглядела на сцене, как самая обычная шлюха. Как же так выходило, что она все-таки была так прекрасна?
Занавес снова поднялся. Широкий, белесый поток аромата поплыл из открытой дыры в темно-зрительный зал и задушил и освободил носы. Было радостно снова втянуть этот нежный запах; мне за моим воспитанником техникума это было особенно приятно. Пасть сцены снова заговорила, на этот раз сцена была комнатой в королевском дворце в Англии. Елизавета сидела на убранном пурпурными тканями троне, над ней балдахин, перед ней придворные, Лестер и тот другой, с кроткой миной мыслителя. На заднем плане стояли толстые бабы, изображавшие пажей, даже не мальчики, нет, сорокалетние бабы в трико. Это было бесстыдно прекрасно. Эти пажи стояли с барочной тяжестью здоровых тел в безумно маленьких, изящных ботинках, как непостижимые, фантастические фигуры из сна, и улыбались в публику. Как будто они немного смущались быть такими заметными, но потом от смущения не осталось и следа. Дело было так: тот, кто их видел, сам смущался. Я, к примеру, смущался до блаженства. Елизавета сошла с трона, каждый дюйм в ней был мил и прост, почти как у тетушки, у матери, она подала знак немилости, и сцена исчезла.
Чуть позже была сцена в парке с зеленым, размытым лесным задником, издалека слышно было чудесную игру охотничьих рожков. Мне на мгновение показалось, что я в чаще леса; бегали собаки, из листвы выскакивали лошади, неся на себе прекрасных, богато одетых всадниц, и везде прыгали слуги, сокольничьи и пажи, а вокруг сновали егеря в облегающих зеленых нарядах. Все это отражалось в паре оборванных декораций, звуча и сверкая. Мария, королева-шлюха, вышла и запела, ну слова известны, нет, она не пела, но на слух это было как жалобное, тоскующее пение. Казалось, она стала великаншей, так возвеличило ее это излияние души. Она как сумасшедшая прыгала вокруг от радости и сердечной муки и рыдала от ликования. К тому же, она была, из-за роли, которую не выучила, в легком смущении, но я твердо и крепко верю, что это было безумие невозможности сдерживать себя, мука свободы, отказ спокойного женского разума. Когда она плакала, она кричала, просто плакать ей было мало. Ни для чего, что она испытывала, у нее больше не было выражения. В избытке всего, чем она была и видела и слышала и чувствовала, она навзничь упала на землю; тогда появилась Елизавета.
Кнут в руке, за ней приспешники. Женщина в самом конце, облаченная в облегающий темно-зеленый бархат, юбка подобрана, так что четко видно обутую на мужской манер в сапог со шпорами ногу. Гнев, насмешка и ужас на лице. На охотничьей шляпе тяжело ниспадающее перо, кончик которого при каждом движении головы касается плеча. А потом она заговорила, ах, она играла гениально. Кроме того, она была очень мила. Но это продлилось недолго, они накинулись друг на друга и изрыгали в лицо друг другу огонь страдания; тела женщин дрожали, как деревья от урагана. Мария, плохая актриса, врезала другой по лицу. Болезненное торжество одной и стремительное бегство другой. Милая Елизавета ретировалась, а глупая Мария оказалась в затруднительном положении, так что погрузилась в обморок освобождающей ненависти. Ей это плохо удалось, но в этом снова было что-то грандиозное. Все в этой женщине, прошлое и настоящее и будущее, откинув голову, стремилось упасть в роскошно-сладком изгибе и чувстве. Она была так прекрасна. По мысли это была потаскуха, по чувству — титан. Я больше ничего не понимал, с меня было довольно, я схватил этот образ глазами, как двумя воинственными кулаками, и снес вниз по каменной винтовой лестнице, вон из театра, на холодный зимний воздух, под жуткое ледяное небо, в пивную весьма сомнительного свойства, где и утопил.
В провинции
Да, в провинции, только там актеру и может еще быть хорошо. Там, в маленьких городках, заключенных в крепкие крепостные стены, нет премьер и нет пятисотых постановок одного и того же блюда. Пьесы сменяют друг друга раз в день или в неделю, как ослепительные туалеты княгини, приходящей в ярость, если кому-то придет в голову предложить ей годами носить одно и то же платье. В провинции нет и грубой критики, которую вынужден выносить актер в столицах, где нет ничего необычного в артисте, разрываемом, словно бешеными собаками, жестокими шутками. Нет, в доброй, честной провинции, во-первых, живет человек с маской на лице, в Hotel de Paris, там, где весело и преуютно, а во-вторых, его приглашают вечерами в общество, в шикарные, старые дома, где есть вкусная еда и деликатное общение с первыми людьми городка. Вот к примеру, моя тетя в Мадрече, она никогда и ни при каких обстоятельствах не позволяла, чтобы о комедиантах говорили в неподобающем, презрительном тоне, напротив, для нее не было ничего более приятного и ничто не казалось ей более подходящим, чем по меньшей мере раз в неделю, пока они играли в городе, приглашать этих кочевников на веселый ужин, который она сама и готовила. Моя тетя, которая давно уже умерла, была прекрасной женщиной, причем даже в то время, когда другие женщины старели и покрывались морщинами. В пятьдесят лет она еще казалась одной
