Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
Думы уносили ее далеко-далеко, и она почти механически делала, что требовалось. Но все равно становилось страшно — работа, не давая ничего, отбирала все. Лёдя возвращалась домой удрученной и смертельно уставшей. Теперь же, возле формовочной машины, Лёдя чувствовала еще и свое ничтожество. Приемы, которыми нужно было овладеть, сдавались неуловимыми, и она никак не могла проникнуть в их секрет.
— Это тебе не стишки учить, так твою маковку! — подтрунивал довольный Комлик, вытирая руки о лоснящиеся штаны и подмигивая нескладному Трохиму Дубовику, который стыдился своего роста и все время сутулился.— Тут в оба смотреть полагается…
Относился он к Лёде с насмешливым уважением, как к незадачливой дочери человека, от которого когда-то зависел. Но ничего не объяснял, не показывал, а когда в пролете появлялся Кашин, принимался выговаривать, распекать. Угнетала и его ругань. Ругался Комлик отменно, со смаком — по причине и без причины,— выказывая этим и свое недовольство и свой восторг.
— От таких слов, дядька, может во рту почернеть,— не выдержала Лёдя однажды.
Ее подняли на смех и долго непримиримо издевались.
— Не нравится? Заткни уши! Ты знаешь, что хочешь отобрать у нас? — окрысился Комлик, точно его кровно оскорбили.
— А как же… деликатность! — поддержал Трохим Дубовик.— Но не бойся, Шарупич, ничего с тобой не станется. Даже не похудеешь.
Лёдя пожаловалась отцу, но он, на удивление, отнесся к этому почти безразлично.
— Тут, Ледок, кроме всего сами порядки в цехе виноваты. Стиль наш,— неохотно стал доказывать он, увидев, что дочка осерчала.— Суетимся, жмем на другого, штурмуем. Как же тут без крепкого слова?
Лёдя мучилась от собственной беспомощности и плакала по ночам. Завидовала Евгену, отцу и даже матери — им все ясно, они умеют делать свое.
Раз, проснувшись во втором часу ночи, она увидела в соседней комнате свет и услышала приглушенные голоса. Лёдя поднялась с постели и на цыпочках подошла к двери.
Склонившись над столом, отец и брат рассматривали развернутый чертеж.
— Я спрашиваю у тебя: можно ли отдалить от вольтовой дуги стенки, не увеличивая размеров печи? Понимаешь? — вопрошал отец, тыкая пальцем в бумагу.
— Не увеличивая? Навряд ли,— раздосадованно поблескивал очками Евген.
— А подумавши?
— И подумав, батя…
Отец закряхтел, выпрямился, помял поясницу и долго глядел перед собой неподвижными глазами. Его лицо, недовольное, хмурое, словно отдалилось, стало нездешним. Потом под добрыми, выцветшими глазами, которые так любила Лёдя, дернулаеь какая-то жилка. Дернулась и сразу сделала лицо лукавым, хитрым.
— А что, ежели мы сожмем сами стены? А? Сделаем их тоньше сантиметров на пять — восемь? Тогда они не будут дальше от электродов? А ну глянь в справочник. Насколько уменьшится эта самая разрушительная сила?
Волнуясь, Евген взял с этажерки голубую книжечку, нашел нужную страницу и чуть не подскочил.
— Батя, вы молодец у меня! Ну просто здорово! — выкрикнул он.— Вы же, кроме всего, огнеупорный динасовый кирпич сможете экономить. А он, поди, на вес серебра стоит.
Расчувствовавшись, Евген обнял отца, как младшего, похлопал по спине.
— Идите ложитесь. Расчеты я сам сделаю.
— Нет, я останусь, Женя,— не согласился отец.— Мне тоже покрутить мозгами полезно… А затем поговорим, обсудим. Завтра производственное совещание в плавильном собираю. Откуда берется брак? Попробуем выявить резервы…
Лёдя не все поняла. Но одно было ясно: отец с Евгеном придумали такое, что пойдет на пользу заводу, и это сильно радует их. Она смотрела, как они, счастливые, стояли друг против друга, и проникалась сочувствием и жалостью к себе. «Учиться, учиться! — лихорадочно думала она.— А я забросила всё, даже не знаю, где учебники. Английский вообще пропал. О чем только думаю? Так недолго провалиться и в следующем году. Боже мой!..» Лёдя вернулась назад и легла в постель, но заснуть уже долго не могла. Да и за дверью не смолкали голоса: хрипловатый, низкий — отца и приподнятый, по-молодому звонкий — брата.
О, если б вернулось прежнее, разве она так бы училась? Разве относилась бы к политехнизации, как к игре? Это же стыдно признаться — ее испугали ручки в формовочной машине: их, казалось, было так много, что нельзя не перепутать. Она никак не могла усвоить всего несколько операций — какая за какой идет. Не натренирована даже память. Руки не в состоянии без ошибки повторить несколько несложных движений. А все потому,— Димин прав! — что она училась, чтобы учиться, а не работать.
А ее отношения с другими? Она чувствует себя в цехе чужой. Ей, кроме как с Кирой, не о чем говорить с окружающими, ее коробит их непосредственность, простота. Они догадываются об этом и ехидничают, задевают как могут. Недавно парни увязались за ней после гудка и, когда Лёдя стала дерзить, закрутив руки, по очереди принялись углем мазать ей лицо. Мазали без смеха, без шуток, с холодной деловитостью. И это — зная, что она дочь Шарупича! А что было бы, если б отца не уважали и он не работал в литейном?! Не заступился даже Свирин! А уж он то сам, кажется, передовой и сам хлебнул горького эа двоих… .
Отец рассказывал, как погибла в лихую годину оккупации мать Прокопа. В горящей хате, почти на глазах у сына. Полиция нагрянула и окружила хату неожиданно. Один из бобиков ворвался в сени и бросил какую-то бутылку. Когда он выбежал, вслед ему из дверей выплеснулось пламя. Чтобы лучше горело, полицаи стали прикладами бить стекла в окнах. Из одного разбитого окна вдруг вылетела курица, за ней с истошным криком другая. Бобики кинулись ловить их, и это спасло Прокопа, который только что вернулся от соседей и был задержан во дворе. Улучив минуту, паренек шмыгнул в огород.
Сгорело все. На другой день Прокоп подобрал на пожарище не много: серебристый слиток — то, что осталось от зеркала, которое висело на стене возле красного угла. Да еще одно. Мать подзарабатывала вязанием. Вязала и в тот день. И вот под остатками обгоревшей подушки Прокоп нашел все пять спиц.
Потом тоже пришлось не сладко. После освобождения он решил искать счастья в Минске. Ехал туда героем на танке,
