Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
Лёдя не заснула до рассвета.
Позавтракав, тихая и бледная, повертевшись для близиру у зеркала, она попробовала незаметно выйти из дому. Но когда щелкнула замком, услышала мать.
— Ты куда, Ледок? — поинтересовалась она.
— Пройдусь немного,— не отважилась сказать правду Лёдя и поспешно захлопнула за собой дверь.
В этой смене она никого не знала, но все равно, чтобы не идти через весь формовочный участок, вошла в цех через плавильное отделение. Обратила внимание — пол был выложен квадратными железными плитами, вокруг больше порядка, чем обычно.
Однако не придала значения: было не до этого. Без платка, в светлом в горошек платье, Лёдя выглядела белой вороной и чувствовала это. Но выхода не было: ключ от шкафчика в раздевалке остался дома. Стараясь не встречаться взглядом с рабочими, Лёдя подошла к первой формовочной машине и стала равнодушно, словно это мало интересовало ее, наблюдать за работой формовщиков. Не пропуская ни одного движения, попробовала угадывать каждую следующую операцию и, угадав, до хруста сжимала пальцы. «Так, так, так»,— отсчитывала про себя, не замечая, что мысли ее отражаются на лице и оно пылает.
Когда Лёдя наконец без ошибок смогла по порядку назвать все операции цикла, она со страхом увидела рядом Вараксу. Старик имел пропуск, часто приходил на завод и при нужде подменял кого-нибудь на формовочных машинах. Лёдя покраснела, хотела было скрыться. Но это не удалось.
— Куда ты? — остановил ее Варакса и приказал подойти к машине.— Давай малость попрактикуемся вместе, а тогда и побежишь себе… А Кира потом книжки принесет. Я передам. Позвольте нам, хлопцы, попрактиковаться.
Он поднялся на место ухватистого чернявого формовщика, поставил Лёдю рядом и включил машину.
— Гляди теперь!..
5
Михал не захотел давать своему предложению обычный ход. Почему? Это затянуло бы дело. Кроме всего, в этом был и Михалов бунт — непроизвольный, какой-то косвенный, но бунт. Собрание бывших подпольщиков в горкоме разбередило старые раны, даже обидело. Проходило оно бурно, шумно, многие из подпольщиков воевали лишь за себя, принижали товарищей, высказывали разные подозрения. От чего общая картина, как сдавалось Михалу, еще более стала неприглядной, запуталась. Внес свою лепту, конечно, и Кашин. Потому, собрав чертежи и выкладки, Михал назло пошел прямо к нему: надо было посмотреть на Кашина и в такой ситуации.
В кабинете толпились, шумели посетители. Пришлось ждать. Тем более, что Кашин демонстративно не смотрел на Михала. И только когда все вышли, недовольным взглядом скользнул по нему.
— Опять с претензиями? — ковыряя спичкой в зубах, процедил он.
Михал развернул ватман, положил расчеты, начал объяснять.
— Ну что ж, неси в бюро,— не дал закончить ему Кашин.— Пускай поглядят. Может, и выгорит, снимут пенки.
Он расковырял зубы до крови и, выплюнув слюну, стал разглядывать спичку.
— Может, это пустяковина,— возразил Михал,— но кое-какой эффект даст. Хочу просить, чтоб вы санкционировали.
— С какой стати? Ты что, с неба свалился? Порядка не ведаешь? — вперил в него глаза Кашин.— В бюро ежедневно по десять — пятнадцать предложений поступает. А толку? Полтора процента на доработку и только полпроцента на внедрение. Иди сдавай и не морочь голову.
Раньше Михал, возможно, и согласился бы: он совестился вылезать вперед, кричать о своем. Но теперь, обманутый в надеждах, взбунтовавшийся, так просто примириться не мог и должен был искать правду хоть в этом. Еще в прошлый раз, когда тут же, в кабинете, выкладывал цеховые обиды, он почувствовал в Сосновском человека, который хочет тебя понять. И Михал подался к нему.
В кабинете главного инженера не было беспорядка, как у Кашина. Все стояло там, где только и могло стоять. И сидел Сосновский за массивным письменным столом, как за пультом. Но Михал почему-то с большой уверенностью положил перед ним чертеж.
— Интересно,— проглядев, сказал Сосновский, догадываясь, что показывают ему не первому.— А что, Кашин против?
Зазвонил телефон. Неизвестно как узнав, который из пяти аппаратов звонит, Сосновский взял трубку, послушал, сказал, что согласен, и положил ее на место. Тут же опять заверещал звонок. Сосновский взял другую трубку и, подождав минутку, с ухмылкой произнес:
— Он думает, там миллионы. Передайте ему, что миллионов не будет. Последнее совещание показало — есть внутренние резервы. Пусть лучше поторопится со своим соображением насчет семичасового. Да, да!
Третьего звонка Сосновский вроде бы и не услышал. Всё с той же ухмылкой переспросил Михала:
— Стало быть, Кашин против?
— Нет. Он только отмахнулся.
— Это верно, мы все немного однодумы, Сергеевич. А у него сейчас вообще в голове другое. Любит порядок, хочет про одно думать…
Все это было похоже на отказ.
— Так и вы не поможете? — спросил Михал, не скрывая разочарования.
Без предупреждения вошел Димин. Подал руку главному инженеру, Михалу, сообщил, что завтра в шесть заседание парткома, и сел, стараясь понять, зачем пришел Шарупич.
Михал обрадовался и не обрадовался приходу Димина. Но все же что-то отвердело в нем, и он упрямо сказал:
— Я не против порядка, Максим Степанович. Но вы ведь сделали недавно Кашину исключение?
— На свою голову, Сергеевич.
Димин догадался, в чем дело, подошел к столу, посмотрел чертеж и вернулся на свое место. В глазах запрыгали насмешливые, шальные чертики.
— Ага, снова изобретение? Вот беда!
Сосновский насторожился, покраснел.
— Что ты этим хочешь сказать? Пошутил или как?
— Какие тут шутки. Мы все здесь коммунисты, и я прямей могу… Не думай, что тогда с барабаном вся правда была на твоей стороне. Алексеев — способный человек. Идея его интересная. Ты сам говорил об этом. И если кто скомпрометировал ее, так это Кашин с твоей помощью.
Он внезапно обратился к Сосновскому на «ты». Тот заметил это, насупился, слова Димина как бы приобретали для него уже больший вес.
— Объясни, пожалуйста,— попросил он.
— Порывы благие, кажется, были. У тебя — положить конец кустарщине. У Кашина — выправить положение в термообрубном. Он, если хочешь, для этого себя к Алексееву в соавторы припряг. Думал, в своем цехе, как хозяин, спорнее всё
