Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Она презрительно махнула рукой, но не могла справиться со своим лицом. Он сделал вид, что ничего не заметил.
— Тебе ведь хочется кое-что рассказать мне? У вас, вероятно, было объяснение с Марго!
— С Марго? Да. Но от этого объяснения ничто не изменилось.
— И не могло измениться, — уточнил отец.
— Конечно, — шепотом подтвердила она. Губы ее слишком дрожали, голоса почти не было слышно.
— И теперь ты очень счастлива? — спросил он без всякой иронии. Он серьезно допытывался, что с ней. Она поняла, что это его единственный упрек, единственная обида: то, что совершилось, не прибавило ей счастья. Она причинила зло сестре, внесла величайший разлад в семью, быть может стала причиной ее распада. Все это отец принимал, со всем мирился, но при одном условии — что она будет счастлива! И она приняла бы эту любовь как должное. Но он видел ее лицо, оно уже не было красивым. И все-таки он простил ее?
Отец очень любил ее красоту, Инга это знала. Но не знала, что же еще он любит в ней. Теперь, когда она неосторожно подняла голову и он увидел ее бледность, искаженные черты, она по его растерянности поняла, что он даже «не находит ее красивой». Выглядеть так, как она сейчас выглядит, Инга считала чем-то почти неприличным, а не быть веселой и беспечной — подозрительным отклонением от нормы.
Отец поведал Инге нечто совершенно для нее неожиданное.
— Я хочу тебе кое-что рассказать, девочка, — начал он, снова прижав ее голову к своей щеке; так она была с ним, но невидимая. — У тебя была тетка, моя сестра; она одна в семье была так же хороша, как ты. — Эти слова он произнес таким тоном, что Инга невольно закрыла глаза. Их отрадно было слышать, и в то же время они звучали как начало старой и не очень интересной сказки, которую можно послушать от нечего делать. Как во сне, Инга задала вопрос, хотя ответ приблизительно знала, а знать точнее не было надобности.
— И как она кончила?
— Катастрофой. Она ушла от нас в ужасном смятении. И она сама, надо тебе сказать, была виновницей этого смятения. Я долго не мог прийти в себя от укоров совести. Может быть, мне удалось бы уберечь ее от смерти. Если человек добровольно уходит из жизни, то лишь потому, что не было при нем настоящего друга, который удержал бы его.
— А я? — спросила Инга. Ей не терпелось вернуться к единственно важной для нее теме.
— Ты? Вот в том-то и разница. Ты никогда не умрешь от раскаяния. Ты действуешь смело, хотя бы другие, например, твой отец, не одобряли этих действий. Смелость пришла к вам уже после того, как умерла тетка. А ведь с тех пор и двадцати лет еще не исполнилось, — добавил он про себя.
«Старо и скучно, — думала Инга. — Да и неверно, будто я всегда действую смело. Разве так бывает? Мы разыгрываем роль, а старики верят. Или мы разыгрываем ее сами перед собой?»
— Но мне страшно, папа, — сказала она и взглянула на него широко открытыми глазами. Обычно эти глаза были узкими, продолговатыми, овал лица — безукоризненно чистым, а кожа — того изумительно мягкого тона, какой бывает только у блондинок. И вдруг эти запавшие щеки, эти серые тени…
— Ты должна уехать с Эмануэлем.
— Он и не помышляет об этом. Его удерживают здесь более важные дела.
— Дела эти исходят от меня. Я могу их так повернуть, что ему придется уехать.
— Надолго?
— Пока ты будешь счастлива.
— Я не счастлива.
— Тогда до тех пор, пока не убедишься, можешь ли ты быть с ним счастлива. Если нет, появится другой.
— Конечно. И этот другой будет таким же.
— Ведь и ты — такая, и такой оставайся.
Дочь испугалась — и опомнилась. Ей стал ясен смысл этого рискованного разговора, она поняла, почему отец так любит ее и предпочитает остальным детям. Потому что знает, кто она такая, хотя этого слова он не сказал. А Марго там, на мосту, произнесла его… Инга испугалась за отца.
Ему следовало бы поддержать чистую и храбрую Марго; он сам и даже Инга чувствовали это. «Пусть уж обстоятельства помогут Марго защитить свои права», — думал Бирк. Инга первая позвала его на помощь: это был зов крови. Он думал: «Не странно ли, ее кровь — это же и моя кровь. Я всегда был человеком долга. Как же много я глушил в себе, когда строил план своей жизни! Но у меня был хотя бы план жизни. У этого ребенка и того нет». И сердце его раскрылось.
Сердце вечного труженика и бескорыстного мыслителя широко распахнулось перед юным созданием, которое мучилось только муками неутоленных чувств и знало лишь одно: желать, терять и снова напрасно желать. Инга увидела в нем такую беззаветную любовь, что, как ни была полна собой, все-таки пожалела его. Она жалела Бирка за его чувство к ней, за то, что он стар, за то, что он ее отец. Она снисходительно поцеловала его в щеку. Равновесие было восстановлено, и они продолжали беседу.
— Какого ты мнения о нем? — спросил Бирк.
— Об Эме?
Она ответила только жестом — повернула руку, покоившуюся на бедре, ладонью вверх и тотчас же водворила ее в прежнее положение. А он в это время сделал точно такое же движение. Оба заметили это и улыбнулись, подтрунивая и над родственностью их натур и немного — над милым Эмом, о котором у них сложилось отраженное в этом жесте мнение.
Бирк счел нужным внести поправку и подчеркнуть:
— В этого юношу я верю твердо, потому я и завел его.
— Ты завел его?
— Как заводят мотор — и вообще, как будто этот юноша — мое изобретение. Но тебе этого не понять.
— Мне? Да мне всего час понадобился, чтобы его изобрести. И того нет: каких-нибудь десять минут. — Она отвела взгляд, она зашла слишком далеко.
— Ну, хорошо. Пусть он будет таким, как тебе по сердцу. Его изобрела ты. Теперь ты должна сделать еще кое-что: спасти его! Да, спасти! Десять минут любви — это еще не победа! — сказал он беспощадно. — Будь начеку! Он наделает глупостей, которые могут стоить ему жизни. Не оставляй его! Последи за ним!
У нее даже заняло дух. Поняв всю серьезность положения, она воскликнула:
— Я умру вместе с ним!
— Не об этом шла речь, — трезво сказал отец.
Но Инга почувствовала облегчение, после тех быстро промелькнувших минут у нее впервые вырвался счастливый
