Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
«Нет», — молча кивнула она головой.
«Да», — молча склонил он голову.
Стефан сидел на завалинке, зябко кутался в чугу и проваленными глазами смотрел на залитый багрянцем сад и на солнце, которое садилось за ним. Подошел Кондрат, но старший его словно не заметил. Лицо желтое и в пятнах, взор отсутствующий.
Кондрат осторожно положил ему на лежащую на коленях руку (вторая сжимала на груди отвороты чуги) двух убитых дупелей.
Стефан потрогал рукою ржавые мягкие перья и искривил губы улыбкою.
— Жалко-о.
— Тебе сегодня сварим. Ничего. Пища, братец, панская.
— Все равно жалко.
Кондрат присел к старшему.
— Дай ружье, — попросил Стефан.
Взял двустволку сухими, как куриные лапы, пальцами.
— Тяжелая. При жизни и стрелять не любил. Вот и сам дичью сделался.
И опять Кондрата, второй уже раз, поразило гневное выражение в глазах Стефана. Солнце уже едва кружилось, переливалось своим краешком над водой.
— Кондратка, — сказал Стефан, — я сегодня умру.
Брат сделал движение протеста.
— Нет, — настаивал Стефан. — Я знаю. Ты — не забыл?
— Нет.
— Исполни. И Кроера тоже. Мне явление было — он.
— А если нет?
— Если даже нет, то такую дрянь стереть надо с земли.
— Исполню.
— Убей за сорок дней, пока душа тут... Таркайлу... Чтобы успокоилась. А с тем не спеши. Все хорошо сделай. А может, и я с того света приду, скажу, он или нет. Чтобы живую душу спасти от напраслины — отпустят.
— Исполню.
— Проведи меня, братец, к реке. Видишь, красная...
Гнев исчез из глаз больного. И даже улыбка была прежней, как до болезни. Опершись на плечо Кондрату, он встал.
— Ну вот, благослови вас всех. Мне...
Словно потерял мысль.
— Ну вот... чтобы выше... Выше... Немножко выше.
Потянулся, словно хотел еще раз увидеть реку. А потом стал падать так внезапно, что Кондрат едва успел поддержать его.
Везли его на кладбище по воде. Еще стоял запоздавший паводок, и до церкви на острове иначе добраться было нельзя.
Шли четыре челна. На переднем стояла корста с покойником. За кормилом был Алесь: выправлял покойного брата в последний путь. Мрачный Кондрат Когут пенил воду веслом. На остальных трех челнах сидели Когуты, Кохновы и родственники Марты.
Зелеными тучами стояли в воде рощи. Звенел над небольшим клочком суши жаворонок. Очень жарко, по-летнему припекало солнце.
Не взлетали с островков кулики-турухтаны. Как знали, что люди на челнах стрелять не будут. А может — и это скорее всего, — одуревшие током весенней крови в жилах, никого не боялись. Токовали, встопорщив перья, ходили друг перед другом, яркие в брачных нарядах.
Самочки, примостившись на крайних концах островка, смотрели на самцов.
Ни у кого из местных людей не поднялась бы рука стрелять по ним в такое время. И турухтаны знали об этом. Небо, вода и островок — все было для них.
Марта на втором челне убивалась. Была это ее обязанность. Но остальные уже немного перетерпели горе. Миновал год, и все это время они ждали неминуемого, а когда оно пришло, мало осталось слез.
Разве только у матери.
Старый Когут Данила думал о том, что и его вскоре повезут тем же путем, и не жалел об этом, а жалел разве только о том, что это не его везут сейчас вместо Стефана. Хорошо было бы отдыхать в такой день, под жаворонком, между небом и водою. И чтобы возле челна токовали турухтаны.
Янька выплакалась еще возле курганов, а потом в хате. Алесь думал, как теперь отыскать виновного во всем этом. Мстислав поглядывал изредка на Яньку и налегал на весло.
Лишь один Кондрат смотрел на мир угрюмо, сквозь припухшие веки. И чем больше Алесь смотрел на него, тем больше догадывался: этот все знает.
Над водою между зеленых тучек затопленных деревьев летело голошение:
А я ж за тобой на край света ходила,
А я ж за тобою в огонь летала,
Сокол ты мой миленький, любименький!
А встану ж, бывало, я раненечко,
А мой же соколик по полечку ходит.
И хоть все знали, что всегда Марта вставала раньше «соколика», все представляли себе росные заливные луга, Стефана с уздечкой на плече, звонкий по-утреннему удар далекого бубенчика — и всем становилось горько.
А цветики же от него расцветают,
А небушко ж от него сияет,
Взглянешь — бабочки от него в глазах летают,
Взглянешь — словно груша белая зацвела,
Взглянешь — как листочек кленовый он укромненький,
Взглянешь — сердце молотом да в грудь валит.
Караван смерти плыл мимо островов жизни.
Пусть бы тот холера лучше меня убил,
Пусть бы у меня из сердца кровь высосал,
Как же мне теперь тяженько без милого дружечки...
Кондрат не смотрел ни на небо, ни на безграничный, как небо, паводок. Еще три дня назад он спрятал ружье в дупле дерева возле моста через Озерянку, южнее деревни и по дороге на Суходол. Чтобы не видели в хате, как каждый день выходит с ружьем. Фольварк Таркайлы был севернее, и дорога из него в Суходол пролегала возле Озерища. И каждое утро Кондрат Когут выходил на курганы и следил.
Позавчера Тодор вернулся с сальником Брюноном Даримедовичем, в одной таратайке.
Сегодня утром он повез сальника опять в Суходол, и Кондрат надеялся, что, может, вечером он будет возвращаться один. Даже если вернется вдвоем — Кондрат это выдержит. Он будет терпеть хоть сорок дней, а дождется его одного.
Возможно, сегодня они похоронят Стефана до вечера, и Кондрат успеет вернуться на Озерянку, когда Таркайла поедет назад.
Жалко будет, если не убьет за сорок дней. Душа брата не так возрадуется. Но даже если не успеет — пусть. Он привык терпеть. Он мужик, и он дал слово. Он будет ходить месяц, два, год, но он встретит Тодора одного. Нельзя сказать, что ему будет легко его убить: он еще никогда не убивал. Но он знал: иначе нельзя. «Терпим, терпим, терпим, а они держат нас как глупых зайцев. Судят нас, расправляются как хотят и уверены в том, что нет им наказания. Потому и поступают, что душа их желает.
На каторгу зашлют в Сиберию — и ходят себе спокойно. Знают, даже если вернется — побоится опять туда попасть. А государство мстить не будет
