Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Виновен. И виновен, что убили еще одного. Ты сам того не стоишь.
Таркайла вдруг крикнул. Испуганные кони рванулись вперед, но колеса таратайки с маху вскочили в провал.
— Полагал, что перескочат, а ты на повозку, да и ходу? — Глаза Когута смотрели спокойно, усмешка кривила губы.
— Ответишь, Когут, ответишь.
— Нет, — возразил Кондрат. И бросил: — Молись.
Тодор шарил глазами вокруг.
— Молись.
— «Вот воины Бога пришли за мной...»
— Не пачкай этого. Не для тебя. Короче...
— Ответишь, Когут... Мясо твое под кнутом полетит... Повесят.
— Ну! — спешил Кондрат.
— «Господи Боже, в руки твои отдаю дух мой...»
— Хватит, — прервал Кондрат. — Лопате и этого не дал.
Выстрел прокатился по верхушкам пущи.
Таркайла сделал запоздалый шаг в сторону, только теперь сообразив, что можно прыгнуть с мостика, пускай себе и в мелкое место. Все равно это выигрыш минуты.
Но он уже не мог этого сделать. Прижав ладонь к груди, качнулся и упал на колени.
— Убил, — простонал он. — Убил ты меня.
Ружье Кондрата ходило перед его лицом.
— Ничего, — шептал он, наклоняясь вперед. — И тебя так... И тебя... И всех вас так.
Второй выстрел словно толкнул весь свет в его лоб.
...Кондрат продул стволы. Привычно, как каждый крестьянин, который бережет свое оружие. Синий дымок двумя струйками — более слабой и сильной — вылетел из них.
Потом Когут склонился над убитым и сорвал с его груди запачканный в крови вацок. В нем зазвенело и зашелестело.
— Иди, умойся перед страшным судом.
Тело Таркайлы перевесилось с настила, упало с небольшой высоты в мелкое, на камешках, течение.
С минуту Кондрат смотрел, как мутно-серо потускнела прозрачная вода, как потом сплыла муть и на ее место появилось розовое. Глупые пескари бросались к этому розовому, приникали, словно клевали, сплывали вместе с ним по течению.
Вскоре вода была уже опять прозрачной. Течение приподняло ноги убитого, и они слабо шевелились на перепаде.
Кондрат обернулся к коням.
— А вы зачем будете дергаться, бедные? Ну-ка, давай! Ну-ка!
Он пододвинул плечо под таратайку и подал ее вверх. Колеса выскочили. Кони минуту стояли, а потом медленно пошли: без хозяина туда, куда и с ним.
Кондрат слез с откоса и пошел по воде. Не туда, куда сплывало то и где суетились пескари, а в другую сторону.
Пройдя шагов сто, он вымыл вацок и руки в студеной воде и опять двинулся по течению. Потом пошел по яру. Потом напал на ложбинку с черными зеркальцами воды. Размахнулся и бросил вацок вместе с тем, что звенело и шелестело, в черное «пущанское око».
Опять двинулся по откосу. Мох был сначала зеленым, потом седым. Оглянулся.
На поверхности черной воды исчезали круги...
За неделю полиция, земские милиционеры и даже Мусатов со своим подчиненным, Буланцовым, перетрясли всю округу. Мусатов понимал: Таркайлу не могли убить личные враги, враги из дворян. Те не взяли бы вацка. И потому облавы ходили по пущам, люди с трудом, порой рискуя жизнью, забирались даже на некоторые островки среди трясины.
Война, как всегда, отсиделся в каком-то из своих многочисленных укрытий. Люди Корчака давно не появлялись в окрестностях.
Поймали двух-трех случайных бродяг, но убийц не нашли. Иван Таркайла сейчас никуда не ездил один, а ночью сидел в фольварке, затворив все ставни.
Единственный человек, которого происшествие привело в ярость, был Кроер. Ясно, кто совершил. Мужички любименькие. Никто другой — они! Неизвестно только кто. Из Таркайловых кто-то, или из его, Кроеровых, или, может, отозвалась через родственников одна из жертв «Ку-ги». В розысках самым страшным и рьяным был он со своими черкесами. Тряс полесовщиков, искал и дубасил людей из лесных буд, смолокуров, бортников.
А когда это ни к чему не привело и округа утихла, затворился в Кроеровщине и начал зверствовать над своими. Просто так, лишь бы сорвать злость. Дошло до соседей. Все понимали: надо сидеть тихо. А этот, как нарочно, будоражил яростью все окрестности. Все усиливался и усиливался и, наконец, докатился до губернии общий вопль:
— В опеку его!
Вице-губернатор Исленьев выехал в Суходол, чтобы расследовать дело на месте.
По пути он остановился в Загорщине и тут узнал, что Кроер снова запил. А в следующее утро прилетел в Загорщину к Алесю гонец из Кроеровщины и оповестил снова, как тогда, что пан Константин умирает и послал десяток слуг повсюду, чтобы оповестили об этом. И будто бы послал даже за доктором и попом.
— Прикидывается, — заявил Вежа.
— Вы думаете? — Исленьев и сам верил и не верил.
— Старая шутка, — процедил Алесь. — Его выдумки немного однообразны. Это уж третий раз.
— И все-таки, думаю, надо поехать, — доводил Исленьев.
Алесь смотрел на него с жалостью. Старик не менялся. Все тот же румяный, седой, доброжелательный. Хороший русский человек. Алесь помнил его слова о «мраке» после расстрела в Пивощах. И жалел. Скрутила, бедного, жизнь.
— Ну, поедете, — объяснял Алесь. — Увидите пьяных гостей. Священник и доктор не имеют права отказаться, увидите пьяного доктора и пьяного попа.
— Я бы вам не советовал, — поддержал Вежа.
— Вы не поедете?
— Видите, я не требовал бы этого от него, если бы, скажем, умер я, — ответил старик.
— Ну а вы? — спросил Исленьев у Алеся.
— Я однажды съездил. — Алесь потер запястье.
— По-христиански, — отметил вице-губернатор.
— По-христиански следовало бы всех нас повесить, — высказался Алесь. — За то, что терпели среди нас такого монстра. Дать вам охрану?
Старик спокойно поднял на него глаза. Яблочный румянец на его свежем лице стал сильнее.
— Благодарю, — отказался вице-губернатор. — Но неужели вы думаете, что я в жизни кого-нибудь боялся?
— Я не хотел, чтобы вы поняли меня так, — уточнил Алесь.
Исленьев взял того самого мужика-гонца и поехал в Кроеровщину. Дорогой по всем погостам гремели погребально колокола. Даже инвалиды по часовенкам тряслись деревянными ногами в петлях веревок, которые вели к колоколам.
День был серым и совсем не летним. Звонили колокола, ведь умер большой барин, но люди не ехали.
— Это правда, что вашего пана «дважды отпетым» зовут?
Мужик прятал глаза. Тот самый Борька, который приезжал в Загорщину и тогда.
— Говори, не бойся.
— Отпевали его трижды, — признался мужик. —
